Трава-мурава

— Конопля — это и тот самый родильный дом, о котором говорила здесь товарищ Преснякова.

Поднялся Сатин. Он поглядел на Щетихина, словно пытаясь узнать по выражению лица уполномоченного, правильно он делает или неправильно. Однако на лице уполномоченного ничего не было написано, кроме выражения молодого и радостного счастья жизни. Может быть, Лиза Ликинова сказала ему какие-то хорошие слова? Но что же делать колхозному партийному секретарю Сатину, который еще толком не умеет проводить ответственные мероприятия? И он спрашивает:

— Кто хочет выступить по докладу товарища Лепендина?

Тишина. Нет, не как перед бурей. Эта тишина свидетельствовала скорее о смирении. Сатин это понял и успокоился. Даже Семка Кержаев не пытался выкрикнуть какую-нибудь каверзу. Он как все, а наши ураньцы — народ терпеливый, понимающий что к чему. Разве не понять, что повсеместное разорение, вызванное войной, обязывает еще потерпеть? Все понимают ураньцы, если с ними толковать по-человечески. По двести — так по двести, что тут говорить! Это гораздо лучше, чем совсем ничего. Бывало, и вовсе не давали хлеба на трудодни. Жили люди? Жили. Жили как-нибудь. Жили, как могли. Жили на том, что имели от своих приусадебных участков, от огородов. И в лесу можно набрать грибов и ягод и продать на базаре в Сенгеляе или унести к московскому поезду в Ховань. Ну, бывало и так, конечно, не пропустит кое-кто, где чего плохо лежит. Правда, строгий закон, но голод бывает сильнее закона. Голод — он вообще, кажется, сильнее всего на земле. А двести граммов хлеба на трудодень да два килограмма картошки — это уже не голод, это уже победа над голодом. Можно жить, да, можно смело ждать зиму.

— Никто не желает выступить? — еще раз спросил Сатин и уж хотел добавить: «Тогда переходим к третьему вопросу», как тут увидел, что Михаил Пивкин тянет руку, прося слова. Сатин замешкался. Взгляд его вопрошал: «Михаил, ты по-хорошему ли?» Однако Пивкин решительно не реагировал на этот вопрошающий взгляд. Впрочем, он не особенно еще и ждал, пока ему дадут слово, он считал, что фронтовик может и сам распорядиться. И он встал с лавки и сказал так:

— Председатель про хлеб и картошку все правильно сказал!..

У Сатина полегчало на душе, потому что он думал, что Пивкин начнет не иначе как с критики Черчилля, который «снова бряцает оружием». Но это хорошо в дружеской беседе, а тут все-таки расширенное заседание правления.

Пивкин между тем продолжал:

— А посмотрите, что у нас получается! Взять конопель. Она еще в воде, в пешксах[8] лежит, мы уже на нее и гвозди покупаем, и кирпич, и родильные дома строим, а то забыли, что скоро речка замерзнет, конопель подо льдом останется, что тогда будем делать? А? Молчите? То-то и оно! — с торжественной назидательностью провозгласил Пивкин. — Вот о чем думать надо, вот где хлеб-то наш — в речке купается. Так что, товарищи колхозники и колхозницы, призываю по-людски закончить сельскохозяйственный год, все убрать, все спрятать под крышу в надежное место, чтобы совесть наша была чиста и спокойна, а потом и требовать не грех. А то ведь еще и необмолоченной ржи имеем на сегодняшний день кладь непочатую. И поэтому я считаю, что правление поступило правильно, если решило выдать аванец из расчета двести грамм… — Он замолчал, огляделся, словно искал несогласных, чтобы с ними разделаться на месте, и сел победителем.

И правда, речь Пивкина до того понравилась Сатину, что он не в силах был нарушить благоговейное молчание.

Но его нарушил Семка.

— Слушай Михаил Семенович, — сказал он, — тут наши старухи церковь пока ищут, так ты бы не согласился по совместительству?

Сатин встрепенулся.

— Кержаев! — грозно сказал он. — Замолчи, а то попрошу удалиться.

— А чего такое? — дурашливо изумился Семен. — Я только хотел…

— В самом деле, — сказал Лепендин, — помолчи немного, тут серьезный разговор, а ты дурака валяешь.

Но Семке уже попала, как говорится, шлея под хвост, он уж должен был выговориться.

— Да нет, я только хотел сказать, что товарищ Пивкин, как человек грамотный, подкованный, пойдет дальше нашего Аверяскина!..

— Выйди вон по-хорошему, не мешай заседанию! — крикнул Сатин.

— Пожалуйста, — спокойно сказал Семен и, подобрав упавшую на пол шапку, вышел в сени.

— А еще фронтовик, — укорил его вслед Сатин. И уже виновато объясняя Щетихину: — Вот завсегда так. И ведь хороший парень, руки золото, а вот как найдет на него блажь, хоть палкой бей его, он не отступит…

— Ну, это ничего, — великодушно простил Щетихин. — Давайте следующий вопрос.

4

А следующий вопрос был как раз вопрос о хищении колхозного зерна. Однако Сатин никак не мог решиться сказать слово «хищение» вслух, оно отчего-то показалось ему сейчас, когда дошло до дела, очень страшным и несправедливым, оно встало у него в горле как кость. И вот он мялся, крутил вокруг да около молотьбы и недобросовестного отношения к порученным обязанностям, но наконец нашел выход.

— Слово предоставляется товарищу Пастуховой Федосье Макаровне, — сказал он решительно и добавил, поощряя: — Давай, Иваниха, крой.