Травести бурлеска

— Пробовал. Дважды. Но, ни одна из этих сук не хотела детей. Да и я сам, не буду врать, не хотел. Что я мог им дать? Ту бесцельность существования, которую имел сам? Я ненавидел свои дни рождения. Мне стоило наплодить людей, которые так же, как и я, испытывали ненависть к жизни? Бывшие жёны получили свой куш и отчалили восвояси. Знаешь, для разнообразия, я даже устроился работать санитаром в морге, — продолжал он. — Ты видел труп?

Я пожал плечами:

— Ну да, конечно, мне приходилось бывать на похоронах.

— Нет, на похоронах — это не то. Там трупы в почёте и уважении защищены стенками гроба. Они приличны, как и при жизни. Накрашены, пострижены и с почестями провожаемы на тот свет. В морге — другое дело. Там пила свистит по рёбрам и обнажается вся требуха. Я ушёл оттуда, когда однажды, на столе очутилась красивая и молодая девушка. Тонкие черты лица, изящные руки, стройные ноги, налитая грудь. Девушка умерла в гинекологии от кровотечения, после неудачного аборта. Пошла вырезать из себя чужую жизнь, да эскулапы переборщили, забрали и её собственную. И вот лежит она на столе, и вскрывают её грудную клетку, продолжают разрезы по бокам живота и откидывают всю верхнюю часть на стол, а оттуда такое зловоние — не передать словами. Оно у всех одинаковое. Но когда перед тобой семидесятилетний старик, спокойно к этому относишься, когда юная девушка — совсем по-другому. И такое зловоние в каждом из нас. Молодой ты или старый. Запах смерти. Мы с ним рождаемся. Смерть внутри нас. Она сидит внутри, пока мы думаем, что живём, и тихо посмеивается над нашими потугами что-то из себя представлять. Мужчина ты или женщина. Вор ты или меценат. Грешник или праведник. Богач или нищий. Никакого значения не имеет. Значение имеет только смерть, которая в известный лишь ей час заставит тебя прекратить фарс, называемый многими жизнью.

— Это всё красиво, — перебил я, но раз ты так думаешь, почему было не накинуть петлю себе на шею, не ждать, пока метафизика по имени Смерть, заграбастает тебя в свои руки?

— Ну, уж нет. Коль отпущено время, нужно его прожечь с интересом.

— Тебе же не интересно. У тебя же ничего нет, кроме страха перед той самой смертью, от которой ты бежал из морга.

Игнат задумался на секунду, потом встал и, пройдя на цыпочках в гостиную, приволок оттуда бутылку с остатками коньяка. Он глотнул из горла и протянул мне. Я хотел было отказаться, но пока раздумывал, моя рука схватила бутылку и плеснула пару глотков в рот.

— Это ты хорошо сказал, про страх смерти. Но у других тоже ничего нет кроме этого страха, только они того не понимают.

— А ты, значит, понимаешь?

— А я понимаю, — заключил он, ещё раз отхлебнув из бутылки, и поставил её на стол рядом со стаканом. Как не странно, но в ней ещё оставалось чуть меньше половины.

— И это знание, — продолжал я, — заставляет тебя трахаться с подругой, в квартире человека, которого ты, практически первый раз в своей жизни видел, так выходит?

— Нет, не так, — наклонился ко мне Игнат, — её заставляет, — он указал пальцем в гостиную. Только она этого не понимает, она считает, что такое поведение делает её свободной. Она думает, что освободившись от морали, совершает акт личностного освобождения. Только она не понимает, что освободившись от общества и его неписаных законов, она все равно не избегает смерти. Зависит от неё. Точно так же думают все, только выискивают себе разные пути. Одни думают, что свобода в разуме, другие, что в религии, третьи — в борьбе, четвёртые — рожают детей. Пятые убивают других, чтобы быть свободными, шестые, — он остановился, — ну и так далее, до бесконечности.

— А ты, значит, убиваешь себя. Но вот только медленно. Не сразу.

— А я не тороплюсь, — огрызнулся Игнат, — я знаю, что убивать себя можно долго, но вот когда это свершится, об этом знает только моя смерть.

— Сатанизм какой-то, — задумался я.

— Нет, не сатанизм. Сатанизм он пробуждает творческое начало в человеке. Иная религия — рабское начало. Но и первое, и второе — отрицает смерть.

Мы оба вдруг замолчали. У меня в голове образовалась какая-то пустота. Мне вдруг стала абсолютно безразлична вся Игнатовская болтовня. Она показалась мне пустым резонёрством пьяного человека. Что я здесь делаю? Нет, что он здесь делает? Какого чёрта он выливает мне все свои сумасбродные мысли и плачется в мою жирую душу?

— Ты помнишь, что тебе от меня нужно? — спросил я.

Он поднял на меня глаза.

— Конечно, помню. Отдай мне карту. Тебе ведь всё равно. Ты не знаешь, что тебя там ждёт. От тебя жена ушла, наплюй, вон на диване лежит шлюха, которая будет тебе так отсасывать каждую ночь, что умом тронешься, а захочешь, подругу приведёт и всё бесплатно, всё ради искусства. Надоест — выгони из дома. Живи, наслаждайся. Тебе нравится так. Вот и оставайся таким. Ешь, пей, люби, трать деньги, которые ты берёг, как скупой рыцарь, оттянись пополной.

Я покачал головой.

— А если нет, если не отдам?

Лицо Игната исказилось гримасой.

— Тогда я убью тебя, — акцентируя каждое слово, произнёс он.