Tresor Ее Величества

Степан пристроился на табурете подле кресла начальника, не ведая, для чего его пригласили. Собственно, изначально надежду питал, что добрейший Андрей Иванович кликнул его по старой памяти протокол вести, все ведь в канцелярии знают, как шустро он за арестантом записывает и, главное, как верно, комар носу не подточит. Но за отдельными конторками уже трудились два писаря. Неужели экзекуторам помогать?! Антоху пытать?! Шешковский украдкой покосился на Ушакова, м-да… с него станется. Не человек – вурдалак презлющий. В Преображенском приказе вот уж сколько лет легенда ходит, отчего у Шувалова щека дергается. Пришел-то он на службу нормальным, а вот теперь смотреть тошно. Все через него, через Ушакова, заметил, что новый ученик во время экзекуций отворачивается, и заставил смотреть и каждое движение тщательно протоколировать, а потом и самого поставил людям пальцы ломать. Клин клином, так сказать. Вот с того дня Шувалов и задергал лицом. Думали, недельку-другую понедужит, да и поправится, – какое там.

– Очухался, любезный?! – Ушаков отхлебнул чая, насмешливо глядя на подследственного. – Говорить будем или… у меня ведь, друг любезный, если что, время есть, и я вполне могу провести его с тобой, занимаясь любимым делом. – Он подмигнул Степану, так что того холодом пробило, а на лбу выступили крупные капли пота.

– А что говорить-то? Я уже сообщил, что ни в чем не виноват. Я расследовал дело об исчезновении фрейлины, обо всем докладывался. Ваше Сиятельство, Андрей Иванович, вы же меня сколько лет уже знаете. Что же до Софьи Шакловитой, так это же когда было? Лет-лет и памяти нет.

– А вот тебе сейчас Кузьма памяти-то прибавит! Говори, сучий потрох, где твоя полюбовница Шакловитая? Куда дели золотой пояс Айдархан? Думаешь, я не знаю, что ты сообщил Софье Егоровне, как Шкурин с Чоглоковой нашли жемчуга, что она пришила на бурятское платье? На момент обнаружения она ведь уже была в столице? Я правильно понял? А когда вы сообразили, что жемчуга вам не достать, решили заполучить драгоценный пояс Айдархан. Говори, мерзавец! Чоглокова сама послала к тебе Айдархан, а ты вместо того, чтобы запереть девочку, как тебе было велено, похитил ее и убил! Рассказывай все как есть.

В пыточной повисла пауза. Ушаков буравил гневным взором готового сломаться Синявского, пока тот не склонил голову.

– Ты, Антоха, думаешь, что совершаешь благородный поступок, любимую выгораживаешь, в рыцарей играешь. Первый раз, ты сюда пришел, тебе лет тринадцать было, не больше. Одну кашу хлебаем, одно дело делаем? Как сам считаешь, сколько ударов кнутом выдержишь? А ведь Кузьма может усердие явить, тебе все пальцы по одному переломает, за ребро да на крюк повесит. Долго ли продержишься? Айдархан была любимой комнатной девушкой Разумовского, государыня ее с малолетства растила. Да неужели ради наших кормильцев мы с тебя побрезгуем с живого кожу содрать? – Он вздохнул. – Ты думаешь, если вытерпишь пытку, мне придется тебя отпустить? Смертная казнь отменена, и ты все равно останешься жить. Я понимаю, ты делаешь это ради Софьи Егоровны, потому как считаешь, что она тебя любит и никогда не бросит. – Ушаков поднялся и, подойдя к готовому заплакать Синявскому, положил ему руку на голову. – Ну да только это ведь все горячечный бред, вся эта любовь. И Шакловитая предаст тебя, бросит увечного и больного, а ты один без нее будешь на сибирских просторах горе мыкать.

– Может, еще не предаст, – Антон тряхнул головой, оттолкнув начальника.

– Может, не может. Гадаешь, как на кофейной гуще. Наслушался в людской сказок, начитался амурных романов и теперь полагаешь, будто суть жизни постиг? А жизнь-то – она не такая, как тебе мнится. Жизнь, она… – Ушаков задумался, нависая над Синявским. – Как считаешь, зачем на свете женщины живут? Для любви и приятности? Они, друг мой, род наш продолжают человеческий. Затем родители и подыскивают своим глупым чадам женок посговорчивее, чтобы не роптали, если что не так, и приданое в мужнин дом приносили. Я, думаешь, по большой любви женился? А ты на личико моей благоверной давно глядел? Видел, какие там усищи под носом обретаются? То-то. Петр Лексеич людишек перемешал, столбовых бояр с купеческим сословием перекрутил, разночинцам да простолюдинам пути дороги открыл. Учись, служи, терпи – а по стараниям будет тебе награда. Много людей на моих глазах с самого дна поднимались. Светлейший Александр Меншиков на Москве пирогами торговал, шнырял, точно крысенок, туда-сюда, любой мог сапогом раздавить, а по велению государя соколом золотым воспарил. Я хоть и из дворян, но тоже голь перекатная, на четверых братьев – один крепостной. Что делать? Пошел я служить простым солдатом в Преображенский полк. Соседи крестьян вместо себя посылали, гусями, свиньями откупались. А нам – сиротам горемычным – иной дороги не было. И тоже ведь не знаешь, куда дорога сия выведет. Кто-то служил исправно, выходя в отставку аж в шестьдесят лет, когда поздно – что-либо начинать. Кто-то дослуживался до офицерского чину, получал деревеньку, с которой затем и жил на старости.