Третья истина

— Тетя, а может быть, Поль… Андреевич и вправду бабушкин какой-нибудь тайный сын, как в романе? — замаячившее перед Лулу, призрачное родство с ним показалось очень заманчивым.

— Окстись! У нас в доме — незаконнорожденный? И чтоб отец потерпел??? Да Елена никогда ничего подобного и в мыслях не допускала, … как тебе такое в голову ударило, бесстыдница? Не знала ты бабушки, оттого и грешишь на нее!

— Ой, нет, тетя, это я просто, романов глупых начиталась… Вы мне еще давно все про него объяснили, помните?

— Когда это я тебе такое объяснять могла? — подозрительно спросила тетка.

— Не все, без подробностей, только что Поль Андреевич — бабушкин воспитанник. Я тогда маленькая была. А теперь выросла — сами говорите, скоро пятнадцать, Вы уже вот-вот замужем были… мне пора все понимать…

Тетка все еще качала головой укоризненно. Но ей, видимо, самой хотелось продолжать:

— Павел — сын подруги ее, Надежды. Там трагедия форменная приключилась. Его, Павла, то есть, отец себя лишил жизни, из-за карточного долга, чтобы семье хоть что оставить: такие долги на семью не ложатся по чести… Дворянам задолжал, не шантрапе какой! А Надежда, еще, когда выходила замуж по сильной любви, с семьей порвала. Шаховские, хоть и родовитые, но небогатые, а она — из Орловых, и жениха ей прочили, чуть ли не из царского дома. Так что это Павлу Андреичу самому Петру впору кричать: «У тебя породы нет!». А избранник Надеждин, мало, что не ровня ей, а еще на беду — игрок оказался! Семья-то и прокляни ослушницу. А Елена Александровна, она Надежду с юности знала, только та помладше была, не отступилась. Сына ее крестила и все мальчика привечала, особенно, когда подруга с горя от чахотки в этой самой Италии померла, там и похоронена. И до того полюбила крестника! Петр зубами скрипел от зависти, да ревности. Отец мой жену во всем одобрял, это ты твердо знай… Шаховского-отца, за то, что на смерть ради семьи решился, — уважал. В доме Павел с его полного согласия. Так что, Петр гадостями своими не только мать, он и отца-покойника оскорбил!.. Ой, Александра, это сколько ж мы с тобой тут сидим? Люди скоро ужинать придут, давай доедать… Тонька, если память ей вся эта катавасия вовсе не отшибла, вот-вот явится убирать, да приборы ставить для ужина…

— Но вы же сказали, еще была вторая ссора…? — Лулу обняла тетку и так умоляюще на нее посмотрела, что та сдалась:

— А как же. Хуже первой во сто раз. Это уже когда и Елена Александровна скончалась, а перед смертью, чтобы тот случай загладить, из своего, немалого состояния, львиную долю Павлу Андреичу оставила. Право имела перед Богом! Она его крестная мать была! А другим детям и так от отца состояние досталось! А Петр возьми, да и скажи — это про мать-то родную, вот ведь Ирод, что мать, видно, в воспитанника влюблена была, для себя самой его вырастила и еще хуже намеки делал. Дескать, если завещание обнародовать, то всякому станет такое понятно. Павел припозднился, даже на похороны не успел, приехал — хоть самого в гроб клади. И без того, как сумасшедший был, а тут еще сплетни эти, мерзкие, услышал!

Лулу отпрянула в ужасе:

— Что это вы, тетя, такое про Вик… и гроб говорите, так не надо говорить, это очень, очень нехорошее высказывание… от него просто страшно делается.

— Да не про Виктора я, про Павла, слушай, не обрывай! Говорю — значит, сама видала! Я на мачехины похороны в Петербург приезжала… Земля ей пухом, голубушке, ко мне всегда ласковая была, уважительная… Не то чтоб: «я — княгиня, а ты — Дунька с Дону!» И Пал Андреич такой же… а уж, кажись, мог бы тоже: «породы нет!». Куда, мне, Курнаковой, да еще с матерью моей покойницей, казачкой, до его кровей!.. — теткины глаза опять увлажнились и взгляд стал каким-то расплывающимся.

— Тетя, я не обрываю, что вы! Я просто… гроба испугалась… Вы говорите! В самом деле, должна же я понимать, что в семье творится!

Тетка посидела, горестно подпершись рукой, и молча следя за Тоней, действительно явившейся расставлять приборы к ужину. Тоня, видно, разобиженная давешним окриком тетки, подошла к ним, тоже не говоря ни слова, и потянулась убрать их тарелки. Тетка махнула ей рукой: «Ступай, это оставь!», а потом опять поймала ускользающую нить рассказа: