Третья истина

Как-то на Клару Ивановну напала мигрень. Она, охая и ахая, повторяла со злостью: «Адские муки!» и улеглась на диване с платком на лбу. Лулу, чувствуя себя виноватой в том, что ей совсем не жалко учительницу и нет сил самостоятельно повторять, повторять и повторять урок, выбралась в коридор и пошла на голоса, раздающиеся из гимнастического. Шаховской занимался там со старшими братьями, и в ту минуту, когда она заглянула в приотворенную дверь, что-то выговаривал Виктору. Дмитрий, с делано-равнодушным видом стоял чуть поодаль. В такой ситуации Лулу не решилась обратить на себя внимание, она и так чувствовала после работы в библиотеке какую-то неловкость при случайных встречах с «виконтом». Она только постояла немного у дверей, стараясь разобрать, о чем идет речь, но говорившие находились далеко от входа, и ничего слышно не было, тем более что говорил фактически он один, а речь его, хоть и отличалась особой четкостью, но громкой не была.

Обидно было уходить вот так, ни с чем, но делать нечего. Пришлось вернуться. Клара Ивановна ее еще и отругала сквозь стоны за нерадивость, сообщив: «В вашем возрасте я не давала себе ни минуты передышки».

В другой раз наставница задержалась, развивая перед снисходительно ей внимавшей Евдокией Васильевной преимущества своего интенсивного метода обучения. Лулу, в полной мере ощущавшая на себе особенности этого беспросветного метода, не стала дожидаться, пока Клара Ивановна наговорится и от теории перейдет к практике. Проскользнула в сад, который стал для нее полузапретной зоной.

Прогулки в саду случались у нее теперь только с Кларой Ивановной. «Нечего приличной девице делать одной в саду. Не на свидания же бегать…». Но каждый раз, когда наставница считала, что «ребенок» получил достаточную порцию знаний, она отправлялась вышагивать с Лулу по дорожкам сама, неутомимо прорабатывая ее на ходу. Госпожа Граббе подчеркивала, что ничего общего с гувернанткой не имеет: «Вы, девочка, должны твердо усвоить: с вами занимается не домашняя учительница, а преподаватель. Да, да, преподаватель женской гимназии».

Итак, покинув своего преподавателя, Лулу, наконец, очутилась в саду одна. Бежать к дяде Грише нет времени. Посмотреть, покраснела ли смородина — тоже, кусты далеко в глубине сада. Можно проверить, все ли на месте в тайнике. Высокие деревья шелестят, кажется, в самом небе, кусты, усыпанные нарядными желтыми цветами, выглядывают из-за дерева громадными букетами. А кто это копошится там, у корней кряжистого суковатого дерева? Наверное, Рекс. Лулу уже давно простила ему куклу, чтó он, бедняга, соображал… а сейчас есть с кем поиграть. Лулу посвистела. Из густой травы, удивленно оглядываясь, вылез Коко. Обычно встретить его одного практически невозможно, Доминик совсем не отпускает сынулю от себя. Для мужского воспитания он еще маловат, и к тому же Курнаков уже сейчас смотрит на него, как на пропащего. Пухлый, изнеженный, плаксивый, он представляет собой явно плохое сырье для создания полноценного офицера. Сначала отец кричал, требовал перестать портить сына, «развращать мальчишку». Как-то раз тетка, как бы полушутя, заметила: «А что, раньше младшего всегда по духовной части направляли. А Николаша для священника всем подошел». Как ни странно, эти слова произвели впечатление на господина Курнакова, он попросту махнул рукой на младшего сына, называя его теперь не иначе, как «попиком». Почему Коко сейчас не рядом с маман, Лулу не знала, но даже обрадовалась неожиданной встрече. Когда то в Рамбуйе она с удовольствием играла с малышами пансионского сторожа.

— Коко, ты спишь здесь, в траве, что ли? — приветливо спросила Лулу. Брат молчал, насупившись, и, судя по всему, собирался удрать.

— Я знаю такую интересную игру! Смотри! — Лулу взяла его за руку. — Берем камешки… Неси. Вон, с дорожки, видишь, какие красивые?

Коко вразвалку, с тем же надутым лицом, двинулся к бордюрчику из гальки, окаймлявшему дорожку, выковырял несколько камешков и протянул сестре. Та, очень довольная успешным началом, стала оживленно объяснять ему правила игры:

— Подбрасываем один, стараемся, пока он летит, схватить другой…

Она не заметила, как подошел совершающий ежедневную обязательную прогулку отец. Зато его сразу приметил ее слушатель. Глаза воровато забегали по сторонам. Он раздул и без того толстые губы и внезапно заковылял куда-то в сторону:

— Мама! Она ко мне пристает, говорит, вынимай камни, я сижу, а она пристает. Скажи ей!

До крайности пораженная Лулу поднялась, ловя ухом его затихающее канюченье. В ту же секунду отец схватил ее за плечо:

— Тебе что, делать нечего? Что от мальчишки хочешь?

С Коко, которого Доминик, все-таки, своему языку обучила, она, конечно, говорила по-французски. От волнения и необходимости резко перейти на русский язык, Лулу не смогла сразу подобрать слова. Губы ее не слушались. Наконец, она произнесла:

— Я только на одну минутку… Пгавда… — и опять замолчала, не смогла объяснить, что ничего плохого не делала.

А отец и не стал ожидать объяснений, он уже гремел: