Третья пуля

-Знаю, конечно.

-Я встречу тебя там через час. Сам я поеду на метро до Окти-ер… Окти…

-..ябрьской. Да, это в нескольких кварталах.

-Увидимся в… – он посмотрел на часы,– полдесятого.

-Сядь перед товарищем Дзержинским,– сказал Стронский. –Он будет признателен за компанию.

Наверное, товарищ Дзержинский и впрямь был рад обществу, поскольку больше тут никого не было. Он стоял на колонне двадцати футов высотой, завёрнутый в струящуюся шинель и его строгое лицо хмурилось в осуждении мира, на который он глядел. Раньше этот человек возвышался на той же высоте в центре площади, названной его именем, где он господствовал над пространством перед зданием Лубянки, чей аппарат был создан им в качестве основателя Чека в первые же дни после революции. Он был первым коммунистическим гением разведки, пусть и поляком по крови, помогшим Ленину удержать свою власть. Построенная им машина, в свою очередь, поддержала Сталина в укреплении его правления. Многие годы Дзержинский правил со своего постамента в каменной уверенности, обоими глазами излучая красный террор.

Теперь, разрисованный граффити и обосранный птицами, он ничем не командовал. «В отчаяньи велик я»[106]– как бы говорил он. После путча его убрали подальше, на поляну позади Третьяковской галереи,[107] где он стал насестом для пернатых горожан и теперь смотрел на небольшую лужайку с газоном и кустами, на которой были свалены другие мёртвые боги, включая двадцать шесть Сталиных: большие и маленькие, но все с одинаково пышными усами и широкими грузинскими скулами, странно забавные в своей близости к земле – словно русские боялись выбросить иконы Вождя, но в то же время не могли чествовать его с достоинством, полагающимся той высоте, с которой он когда-то правил, держа людей в страхе и послушании. Так что из одного ряда за другим, стоявших на грешной земле, иногда заросший сорняками, а иногда безносый или ещё каким-то образом пострадавший от уличной активности в бурном прошлом Вождь продолжал наблюдать, словно таинственная древняя статуя – непознаваемая, таинственная, неуловимо грозная но в то же время безобидная, на которую никто не обращал внимания, поскольку находилась она в одном из красивых московских парков – хотя этот был, наверное, наименее красивый и наименее посещаемый. Неухоженный и заросший, он разительно отличался от формальной идеальности внутри кремлёвских стен. Если о нём и вспоминали, то в последнюю очередь.

Суэггер сидел в практически полном одиночестве, если не считать каменных мужчин по соседству. Изредка посещаемый даже в обычное время, в эту рань парк был абсолютно пуст. Тут Боб чувствовал себя в безопасности от охотников: в метро за ним не следили, и, пока он шёл, его тоже никто не вёл. Боб постоянно проверялся и был уверен, что за ним никто не наблюдает. До прибытия Стронского оставались считанные минуты, и тогда он сможет уехать домой и приступить к делу. Он тосковал по душу, по американской еде, по хорошему, долгому сну и свежему началу. Может, всё это дерьмо само собой сойдётся в фокус, если он перестанет о нём думать на какое-то время. Боб знал, что должен продолжать свои сонные путешествия с Освальдом. Кто? Что? Как? Почему? Нет, к чертям «почему». «Почему» не имеет смысла. Только «как» имеет значение.

Освальд снова ушёл, и Суэггер вновь обернулся беглецом. Глянув вдоль дорожки в обе стороны, он увидел, что от Третьяковки, музея, чьи похожие на крепостные стены виднелись сквозь деревья, к нему приближается Стронский. Боб читал дело Стронского, которое Ник добыл через ЦРУ и знал, что палец Стронского бывал в сотне грязных пирогов, как и у всех в России. Но не у всех было столько пирогов. Он также знал, что Стронский известен как наёмный убийца с громкой репутацией, который всегда исполнял порученное и никогда не предавал. Его козырями были эффективность и порядочность, и он работал с невозмутимостью, чего бы ради братве ни понадобилась та или иная работа. Но в дела их Стронский никогда не впутывался и не играл в их игры.

Так что Суэггер верил ему так же, как и любому другому в этом деле.

-Это Буревестник-пять, на Третьяковке, вы слышите?

Портативное радио трещало статикой, но молодой человек на крыше Третьяковской галереи терпеливо ждал, пока шум стихнет.

-Ясно и чётко, Буревестник-пять, слушаю.

-Ээ… думаю, я вижу Стронского.

-Расстояние?

-Около четырёхсот метров. Я на крыше. У него такие же волосы, сложение, тот же возраст.

-Куда он идёт?

-В парк, как вы и сказали. Не торопится, не волнуется. Он не понимает, что за ним наблюдают.

-Ладно, не высовывайся. Пусть идёт. Через три минуты доложи, что и как.

-Понял.