Третий брак

Спрыгнув со стула и держа в руках последнюю икону и красную лампадку, я услышала громкие рыдания, доносящиеся из кухни. Мы с Поликсеной обменялись многозначительными взглядами. «Не ходи туда, – прошептала я. – Пусть поплачет». Это был первый – и последний – признак того, что, как говорится, он был в курсе того, что его матери и брата больше не было среди живых! Такой вот у него странный закрытый характер. Когда он, наконец, вернулся в комнату, у него на лице и следа не было, что этот человек только что плакал. И когда мы вернулись домой, он был в таком прекрасном настроении, как очень редко после того. Ах, подумала я, бедная, бедная кира-Экави! Ты говорила, что, когда тебя не станет, они придут и ногтями раскопают твою могилу. И это тоже было одной из твоих многочисленных иллюзий. Правда же в том, что живые забывают, увы, тех, кто умер.

Не успели мы войти в нашу кухню, как он начал принюхиваться, смешно сморщив нос, чтобы догадаться, что стоит в плите. «Тебе понравится, лысик мой», – говорю я ему. Я ласково называла его лысиком. И это я-то, я всегда высмеивала лысых мужчин, а вот теперь меня это ничуть не смущало. Он радостно потер руки, прямо как ребенок. И он тоже, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, обжора и чревоугодник, как Андонис. Я до краев положила ему в тарелку мусаки, и он накинулся на нее, как стая голодных волков.

С тех пор прошло шесть – почти семь лет. Если бы я сказала, что довольна своей жизнью, это была бы ложь. Тодорос, несмотря на все свое ворчанье и странности, хороший человек, но что в том толку, если мы живем на одну зарплату? Моя дочь превзошла все мои даже самые мрачные ожидания. Она не упускает случая, чтобы поиздеваться надо мной и превратить мою жизнь в сплошной кошмар. Я часто ощущаю и в собственной душе, и вокруг себя ту самую ужасную пустоту, как в те дни, когда мы ждали, что немцы вот-вот войдут в Афины. И думаю: вот за это мы воевали? Ради этого пролилось столько крови? Иногда я сижу и начинаю сомневаться, а вдруг Петрос все-таки был прав. Может быть, так или иначе, но все-таки было бы лучше, если бы в гражданской войне победили коммунисты? Кто знает! Может, наша жизнь и изменилась бы чуть-чуть к лучшему. В то время как сейчас – зубы есть, да нечего есть. Бедный по-прежнему голодает, и единственное, что ему дозволено, да и то в виде большого одолжения, это оплакивать горькую судьбинушку, распевая ребетику, которая деградировала ныне дальше некуда:

Чертова жизнь, чертов народ и чертово общество… – и оплакивая свою участь – а что еще остается, если нельзя ее изменить? – чтобы толпы американцев (а в последнее время и некоторые немцы) могли поглазеть на него, как на зверей из зоопарка.

Но в конце концов, а бывает ли человек доволен? Что действительно имеет значение, так это то, что ты жив и здоров. А я сейчас, слава богу и к великому разочарованию моей дочери, чувствую себя живее и здоровее, чем когда-либо прежде. Даже купила краску для волос. Раз мне это разрешает мой муж, плевать я хотела, что по этому поводу скажет моя дочь и иже с ней.

На днях получила письмо от Клио. Бедняжка Клио! Она меня не забывает. Они уехали из Олдрингема и живут теперь в Лондоне. Берта вышла замуж за летчика из гражданской авиации, и у них родился мальчик. Уилли ушел на пенсию и, как пишет Клио, теперь целыми днями играет в гольф. Ах, если бы я была птичкой и могла бы слетать повидаться с ними, мы бы снова разложили покерок, чего бы мне очень хотелось, да и я бы наконец посмотрела, каков же мир за пределами Греции! Действительно ли там все по-другому, как рассказывают, или везде одно и то же?

Но все это чепуха, сон в летнюю ночь! Даже и теперь, когда закончилась наконец эта разбойничья война и каждый может с легкостью отправиться за границу, пока у меня на шее сидмя сидит этот трутень, эта Горгона, которую мне приходится кормить и одевать, нет никакой надежды, что нам хоть червонец удастся отложить не то что на Лондоны и Парижи, но хотя бы на две недели в Корти. Не говоря уже о том, что Тодорос не из тех, кто легок на подъем. Он ни в чем не похож на свою мать. Как член Союза журналистов он мог бы путешествовать по всей Европе чуть ли не даром. Но он даже и не думает трогаться из этих чертовых Афин. Скучный человек. И с возрастом становится только хуже. Хотя я не раз и не два говорила ему, что познакомилась бы с какими-нибудь интересными людьми, он взял да и уволился из газеты. Разорвал все свои связи в журналистском мире. Его, видите ли, от них тошнит. Работает только по утрам в какой-то компании, а по вечерам просиживает в той же кофейне, в которую ходил покойный Андонис, и играет в преферанс с пенсионерами. Или идет в гости к Ирини и играет в нарды с ее мужем. Нет чтобы ходить в компании своих друзей, им он предпочитает мою родню. Настолько, что я ему даже как-то сказала: «Слушай, Тодорос, дорогой, ты мне не скажешь, у тебя вообще друзья когда-нибудь были?»

Даже в Халандри нужно его на аркане тащить. Но это, по правде говоря, не из-за того, что его пугает расстояние, – Сотирис действует ему на нервы.