Третий брак

В последний раз, когда мы там были, Тодорос вдруг встал, надел шляпу и ушел – увидел, что Сотирис носит пижаму поверх кальсон.

«Да тебе-то что до этого? – поинтересовалась я, вернувшись домой. – Ну что тебе до того, что делает Сотирис? Да хоть бы он в фуражке спал! Ты туда едешь не за Сотирисом, а чтоб сестру повидать».

Конечно, все мы понимаем, что Сотирис – деревенщина и иногда глуп до отвращения. Но это что, я вас умоляю, причина туда не ездить и не видеться с собственной сестрой, доводя ее до слез? Что вам сказать, я в таких вопросах мягче. Я с кем хочешь договорюсь. Иной раз сяду на автобус и поеду к ним сама, чтобы хоть ненадолго свободно вздохнуть и не видеть рожи моей дочери. Меня не волнует, что там Тодорос себе думает. Я только знаю, что Сотирис глупый не глупый, вульгарный не вульгарный, зато очень хороший муж для Поликсены. И она с ним что хочет, то и делает. Она оказалась счастливее всех нас. Единственная ее печаль, что нету у них детей. «Знал бы, что ты бесплодна, – говорит он ей, – через это бы тебя не взял. Я бы поехал в деревню и завсегда бы нашел себе здоровую крепкую девку!..» В такие моменты Поликсена мне подмигивает. Конечно, она же не может ему сказать: у меня-то есть доказательства, что я не бесплодна, это ты пустой! «Ну, кто ж тебе теперь виноват? – смеется она. – Надо было, прежде чем на мне жениться, сначала опробовать!..»

Елена теперь живет в Афинах. Ее дочь, не успев закончить гимназию, познакомилась с инженером-строителем из хорошей семьи, он в нее влюбился и женился, ни о чем не думая, без приданого, без денег, безо всего. Они живут все вместе на Плаке, в красивом доме возле церкви Спасителя, и уже у них родился мальчик. Но мы очень редко видимся.

Елена холодна со мной. Обиделась, что мы ничего ей не дали из вещей киры-Экави, можно подумать, это я там командовала, тоже мне сокровища Али-Бабы. Я дважды говорила Поликсене, что надо что-то отправить и Елене, просто так, чтобы была и у нее вещь от матери. Ума не приложу, почему теперь я во всем виновата оказалась.

Но Акиса я часто вижу. Он приходит как минимум два раза в неделю и ужинает вместе с нами.

«Даже если бы ты и не вышла замуж за моего дядю, – говорит он, – я бы все равно приходил. Мы с тобой старые друзья…»

Я частенько смотрю на него и не могу поверить, что этот молодой мужчина и есть тот самый крошечный мальчик, который вязал шарфы и шапки для солдат. Ясное дело, что, как и у всех Лонгосов, и у него есть свои странности: вместо того чтобы заняться чем-нибудь серьезным, стать врачом или инженером и зарабатывать кучу денег, он во что бы то ни стало мечтает выучиться на художника! В позапрошлом году поступил в Школу изящных искусств, а в прошлом получил вторую премию в своей группе. Ммм, у него есть талант, ничего не скажу. В конце концов, то, что он делает в Школе: старые афинские дома, пейзажи и натюрморты, – написаны с большим вкусом, содержательны, ты их понимаешь. Но когда он приходит и показывает мне какие-то современные глупости, которые пишет дома, мы начинаем грызться.

Я, конечно, не специалист, но кое-что в этих делах понимаю. В юности я часто ходила на художественные выставки в «Парнассос». Папа был близким другом Талии Флоры-Каравиа. И она обязательно присылала нам приглашения на свои вернисажи и продолжала присылать еще два или три года даже после его смерти. Вот она была художницей! Это вам не бездарная мазня современных творцов. «Но послушай, Акис, – говорю я ему постоянно, – скажи мне, пожалуйста, ну ты что, совсем псих? Да где это видано, чтобы нос был под подбородком?» – «А я так вижу», – отвечает он. Или: «А так ты будешь выглядеть, когда умрешь». Хотя в большинстве случаев он и вовсе не удостаивает меня ответами. Только качает головой, снисходительно улыбаясь: да ну его, объяснять этим старикам…

Одну из таких картин, кипящую черными, желтыми и голубыми пятнами, он имел нахальство представить на выставку в Заппионе, он подписал ее: «Греза: моя бабушка!» Тодорос, все больше из-за ядовитого языка Марии, запретил нам даже упоминать имя покойницы. Так вы понимаете, как он разъярился, когда узнал об этом. Два месяца с ним не разговаривал. Я, разумеется, понимаю порыв Акиса. Он-то ее помнит лучше всех нас. Она же его вырастила, была ему лучше матери. Как она его любила! «Ребенок моего ребенка, – говаривала она, – дважды мой ребенок». И однажды, когда она рассказывала, как помешала Елене сделать аборт, повернулась, помню, к нему и говорит: «Если бы не я, господин мой, тебя бы сейчас на свете не было». «Ты помнишь это, Акис?» – спросила я его на днях. Он помнит. И тоскует. Он никогда не говорил мне об этом открыто, но я очень хорошо его понимаю. Его мучает совесть, что он оставил ее совсем одну в Афинах и уехал к своей матери. Если бы ее не покинул и он тоже, было бы ей кем заниматься и кому готовить, может, она бы и ела лучше, может, не заболела бы уремией, может быть, не умерла бы…