Третий брак

Я была счастлива, что темнота скрывает мое волнение и румянец. Но мне не нужно было больше думать. За последние несколько дней я подумала об этом не один, но сто раз и взвесила все «за» и «против». Я прекрасно осознавала, какой визг поднимут и моя дочь, и тетя Катинго, и многие наши родственники и знакомые, но у меня не было ни малейшего желания строить свою жизнь исходя из пожеланий посторонних людей. С надеждами на дочь мне давно пришлось распрощаться. Кира-Экави была права, стоит попасть в ее руки, она меня живьем зажарит. С другой стороны, мои золотые фунты кончились, как раз в этом месяце мы доедали последний. Половину леса я продала, а вторую половину украли, когда кто-то залез на склад во время декабрьской неразберихи. Все, что у нас осталось, это дом, но или следовало снова его сдать и продолжать жить как беженке, вдвоем в одной комнате, или продать и обглодать до последней косточки. Но это, что бы там эта ошибка природы ни бурчала, я делать не собиралась, не из-за себя, но ради нее. Чтобы у нее хоть что-то осталось, когда я навеки закрою глаза. Такая сонная и бестолковая, если она останется одна и даже дома у нее не будет, она точно превратится в уличную попрошайку. И потом, думала я, может, Тодорос и не сказочный принц. Теперь, когда я лучше его узнала и мы стали куда ближе, я увидела, что покойница была права: он человек высокомерный и немного ограниченный. Но ведь и я уже не юная девица и уж точно не красавица. «Да что тут думать, – говорю Елене. – Что я тебе скажу утром, то же могу сказать и сейчас. Единственное препятствие – что он захочет детей, а я уже не смогу…» Менструация, измучившая меня в те дни, что я была в клинике, оказалась последней. «Ах, дети! – промурлыкала Елена. – Дети не потребуются. Чем меньше потомства оставит Лонгово семя, тем лучше для мира!..»

Через месяц после свадьбы мы отправились в дом покойницы, он, Поликсена и я, чтобы поделить вещи. Мебель нам была не нужна. Мы с Тодоросом договорились отдать ее Поликсене. Взяли только несколько фотографий в рамках, одну – с самой кирой-Экави, другую – с моим свекром, ту самую, где он был снят в форме партизанского командира времен Македонской войны, и холст с портретом короля Константина – именно тот, что вместе с фотографией Метаксаса заставлял ее теперь уже тоже покойного брата Мильтиадиса злобно сплевывать на пол. Взяли мы еще и красное покрывало с ворсом, пару к тому, что украл Димитрис, вышитую скатерть и большую пепельницу из устричной раковины с видом Акрополя внутри. «Возьмите и снаряды дяди Мильтиадиса!» – сказала Поликсена, считавшая, что Тодоросу они принадлежат по праву. «Снаряды! Избавь меня от этого, – прошептала я, чтобы не услышал Тодорос, слонявшийся из комнаты в комнату. – Пошли их Елене…»

Забравшись на стул, я одну за другой снимала со стены и передавала Поликсене иконы: святого Димитрия, ту самую, что треснула, когда она родила своего сына, святого Фанурия с подделанной датой рождения Поликсены и святой Анастасии Узорешительницы. Теперь, после стольких лет чисток губками и содой, стала исчезать и сама «Экави»… Я вспомнила историю чуда: «Святая моя Анастасия, что же ты предсказала мою погибель, да не смогла ее отвратить?» – «Но чем тебе поможет святая, Нина, чем тебе сам Господь Бог поможет, если сам ты сидишь сложа руки? Меня предупредили. Только в моей власти было раскрыть глаза и принять меры…» Бедная кира-Экави! Она не была дурочкой. Знала свои недостатки. Но у нее были слишком слабые нервы, я всегда ей об этом говорила: «У тебя слабые нервы, постарайся быть поприземленней». Но она не послушала. Некоторые люди носят в себе зерно собственной гибели. Несмотря на весь свой ум, она не умела смотреть жизни в лицо хладнокровно и опираясь на логику и поэтому все время падала с небес на землю.

Но в тот день у меня не было особого настроения сидеть и вспоминать прошлое и мертвых. К тому же ее смерть была еще слишком недавней. Иной раз мне казалось, что она вовсе не умирала, что она уехала в путешествие, и я не только не оплакивала ее тогда, но зачастую ловила себя на мыслях эгоистичных и полных цинизма – как это было, когда умер Андонис и я постоянно думала о фунтах. Уф, говорила я самой себе, хорошо все-таки, что она умерла. Будь она сейчас жива, я бы не вышла за Тодороса, и уж такой он там или не такой, но что бы мы без него делали, и не знаю! Должны были пройти все эти годы, чтобы я начала по ней скорбеть. Чтобы я поняла, что потеряла единственного человека, если не считать покойного папу, который чуть-чуть понимал мою душу и который много чему научил меня в этой жизни. Поэтому я так бешусь сейчас, когда эта человекоподобная мерзость начинает ее поносить.