Третий брак

Так вот, никогда не придавайте такого уж большого значения свидетельствам. Я – афинянин, и даже – не так уж и много нас таких – в пятом поколении. За сорок лет я видел, как меняется – к худшему – многое, слишком многое. И одно дело, когда ты что-то узнаешь из книг: «Здесь, где мы сейчас стоим, возможно, сидел Сократ с Федром», – и совсем другое, когда ты получаешь это из первых рук, когда можешь сказать: «Видите этот забитый проспект, задыхающийся от машин и выхлопных газов? Когда я был ребенком, здесь текла речка, не без мусора конечно, но ее течение было тихим, и именно она давала воду для полива платанов, тех, что еще сохранились». Я хочу сказать, что смотрю на Афины сквозь призму времени, так, как их не может увидеть провинциал или иностранный турист, и в этой призме вижу и себя самого. Когда я отправляюсь, к примеру, на холм Филопаппу, обычно весной, и взгляд мой падает на одну из тех вещичек, которые англичане называют «французский подарочек», а французы – «английским пальто», там, где другой бы был шокирован или испытал отвращение, я просто печалюсь: боже мой, боже мой, говорю я себе, до чего же жизнь изменила меня – как и Афины! Подумать только, что было время, когда я думал, что этот холм существует только для того, чтобы маленькие мальчики могли приходить туда и запускать своих воздушных змеев! И вот ведь чем дальше уходит время, тем больше я чувствую себя даже не просто афинянином, но чем-то вроде крошечного движущегося экспоната археологического музея. Иной раз, когда я выхожу в сумерки на террасу, чтобы полить цветы: герань, жасмин, базилик и китайскую розу, – и вижу толпящихся вокруг колокольни Ай-Йорги[47] провинциалов и туристов, глазеющих на Афины, у меня появляется странное и, может быть, даже несколько высокомерное чувство, будто бы я, и пусть даже они этого не знают, и есть одна из тех открыток, которые они покупают, чтобы послать себе на родину.

Я пожил в разных городах. Некоторые из них – Сидней, Нью-Йорк – полюбил всей душой и с удовольствием наезжал бы в них, ненадолго, хотя бы и раз в пять лет. Но сколько бы мне еще ни осталось дней жизни, то именно здесь, именно в Афинах, я хотел бы прожить это время, и здесь, когда придет когда-нибудь и мой час, именно здесь и закончить свои дни. И если вдруг не случится что-то непредвиденное, скорее всего, все будет так – в какой-то момент афинского народу прибавится, до пяти миллионов человек и пяти с половиной в разгар туристического сезона. К этому моменту, думаю я иной раз, почти ничего не останется от моих Афин, от тех Афин, которые я так любил. Но что-то внутри меня говорит, что, возможно, я и ошибаюсь. Потому что – если только не случится какая-нибудь гигантская, космогонических масштабов, катастрофа – останутся надолго, навсегда надеюсь, хотя бы Ликавит и холм Филопаппу. До этого их наверняка «увековечат» какие-нибудь грешащие дурным вкусом муниципальные или государственные службы, загнав в гетто из колючей проволоки. Но дети и влюбленные парочки всегда найдут способ прорваться внутрь и просочиться за ограду. Как бы ни загрязнялась атмосфера, вряд ли так уж сильно изменится медовая афинская осень, кроткая афинская зима с ее алкионовыми днями[48], опьяняющая весна и одуряющее лето, которое нет-нет да и освежит вечерний ветерок. Как бы ни загрязнялся Саронический залив[49], всегда – очень на то надеюсь – найдется какой-нибудь относительно чистый пляж. Люди могут тем временем отправиться на заработки на Луну, но магия Луны, выплывающей из-за верхушки Гимета[50], всегда будет прежней. Единственный и неповторимый цвет неба Аттики, и тот не должен измениться. В том аду, в который, по обещаниям многих, скоро должны превратиться Афины, всегда будет место маленькому раю монастыря в Кесариани[51], скрывающемуся в десяти минутах от центра. От этих старых и таких человечных домишек, которые мы знали, уже ничего не останется. Но в отвратительных многоэтажках, которые вырастают на их местах, еще очень долго будут жить люди, что будут говорить, пусть даже и на испорченном – как будто бы это случится впервые за всю историю мира, – но более или менее на том же языке, что и я, будут думать и чувствовать примерно как и я, среди них всегда найдутся юноши и девушки, которые до тех пор, пока существуют книги, наверняка, пусть даже и не все они, будут читать мои.