Третий брак

«Ах, Нина, если бы ты только видела, какой он красавец! Смотришь на него в матросочке и говоришь: а что это за маленький принц такой? Всему миру было дело до красоты этого ребенка. А его смышленость!.. “Что вам сказать, госпожа Лонгу, – как-то сказал мне директор его школы. – Я уже тридцать лет преподаю, и через мои руки прошли тысячи детей. Но такие способности, как у вашего мальчика, редко встретишь. Только вот вам нужно за ним внимательно следить, он ужасно чувствительный, да еще и опасный возраст…” Чтоб этой Фросо не знать покоя! Эта змея облезлая, попадись она мне только, Господи, и впрямь будет ползать, как змея, по земле! Она морила его голодом. Выгоняла из дома. Он связался с бродягами. Правда, когда его отец вышел из тюрьмы, забрал его с улицы. Купил ему тогда и первый в его жизни костюм с длинными брюками, как у взрослых, так тот от гордости надулся, как индюк. Но когда его отец умер, все рухнуло, как карточный домик. Когда мы с Фросо поделили мебель и какие деньги остались, она взяла своих выблядков и укатила в Афины. Я же сняла полуподвал в доме одного еврея, отца Виктории, о которой я тебе рассказывала, и собрала всех детей под свое крылышко, как наседка цыплят. Конечно, не Елену, она уже была замужем да к тому же никогда не признавала мою опеку, но трое остальных были со мной. И ни шатко ни валко начали мы с ними новую жизнь, такую же, как у всех бедных людей на этом свете. Тодорос отчислился с юридического и нашел работу в какой-то конторе, а потом в газете в отделе спорта. Поликсена оставила свои мечты стать учительницей и выучилась шить корсеты и лифчики. Но Димитрис, несмотря на все мои мольбы и слезы, и не думал оканчивать гимназию, хотя ему всего-то и оставалось один год доучиться, и он мог бы найти себе работу приличную и достойную, как у его брата. Я заставила его выучиться ремеслу. Муж одной моей знакомой взял его учеником к себе в мастерскую – он занимался цинкографией. И поскольку наш юный принц был семи пядей во лбу во всяких таких делах, то за два-три месяца стал первоклассным мастером. Но ему это не нравилось. Ему казалось, что заниматься цинкографией – значит ронять себя. И однажды он швырнул форму прямо в лицо своему хозяину и исчез. Как мы потом узнали, он отправился на Святую Гору. Ты, должно быть, слышала, что женщине даже подойти к Святой Горе нельзя – даже скотина женского рода и то под запретом. Но мужчины, Нина, это мужчины. Сколько бы обетов они ни приняли и как бы далеко ни удалились от мирской суеты, дух крепок, да плоть слаба. Когда он вернулся, то имел бесстыдство сунуть мне сотенную. “А ну убери ее отсюда, дрянь такая! – кричу я ему. – Как ты смеешь давать мне свои грязные деньги! Ах ты шкура, и чем же, по-твоему, отличается мужчина, который дает монаху за деньги, от женщины, которая продает свое тело каждому встречному и поперечному? Вон отсюда! Вон, чтоб глаза мои тебя не видели!..” У него была одна странная особенность: когда он чувствовал себя виноватым, начинал улыбаться. Я уж его знала. Вместо того чтобы покраснеть и опустить голову, он встал, улыбаясь, и ушел, и целый месяц не было о нем ни слуху ни духу. Когда же он наконец появился, я встретила его с распростертыми объятиями. “Димитрис, – говорю ему, – что сделано, то сделано, мальчик мой. Я знаю, ты не виноват. Фросо во всем виновата, твой отец да судьба-злодейка. Но это не повод умножать чужие ошибки. Пора уже остепениться и подумать о своем будущем. Еще немного, и тебе уже будет восемнадцать. Посмотри, детка, на своего брата…” – и тут же прикусила язык. И надо же было такое ляпнуть. Каждый раз, когда я ему ставила в пример его брата, он тут же приходил в бешенство. “Опять начала свою проповедь?” – говорит мне. “Да вовсе нет, – отвечаю ему. – Кто я такая, чтобы читать проповеди? Я тебе все это говорю, потому что кир-Михалис меня спрашивал уже раз десять, когда ты наконец вернешься на работу”. – “Не вернусь!” – “И могу я, прости, пожалуйста, узнать причину?” – “Я стесняюсь…” На мгновение мне показалось, что я сейчас лопну от злости. “Значит, работать, – говорю ему, – как все дети бедных людей, ты стесняешься, а продавать свое тело попам тебе не стыдно, нет?” Он покраснел как маков цвет. Хлопнул дверью мне в лицо, и два месяца прошло, прежде чем снова появился. Вдруг как-то днем возникает у меня на пороге и без лишних предисловий, как будто я дочь какого банкира, говорит: “Дай сто драхм!” Я как закричу: “Сто драхм! И откуда ты хочешь, чтобы я тебе их достала, эти сто драхм? Я тебе что, монетный двор?” – “Тогда дай пятьдесят, и как найду работу, отдам обратно. Вот те крест. Мне сказали, что меня возьмут подставным игроком в один клуб. Как зажму капусты…” – “По, по! – закричала я. – Что это у нас за выражения такие? Ты слышал, чтобы в нашей семье кто-нибудь говорил так, как ты сейчас? Да и где ты хочешь, чтобы я тебе нашла хотя бы пятьдесят драхм? Ты бы хоть спросил, как мы тут с Поликсеной перебиваемся? (Тодорос тогда был в армии.) Так чего же ты хочешь, – говорю ему, – чтобы я пошла на панель, чтобы ты у меня тут котом выступал?..” Когда он ушел, я была в таком состоянии, что, если бы еще хоть на пять минут осталась в доме, у меня бы началась истерика. Оделась я и пошла проветриться. Видимо, он дождался, пока я уйду, вернулся, сломал замок, вошел и забрал у меня толстое красное шерстяное покрывало. Когда я пришла вечером домой и увидела замок сломанным, а кровать расхристанной, зарыдала, упала в обморок, и когда он снова пришел, прокляла его и пригрозила, что если он сей же минут не принесет одеяло обратно, то я заявлю на него в полицию. Потом я жалела, что не сделала этого. Может, это его остановило бы и он не пошел бы по той скользкой дорожке, на которую ступил тогда. Но как пойдешь и заявишь на своего ребенка? Я проглотила и это. Но с тех пор мы не решались оставить дом без присмотра. С него сталось бы прийти и забрать даже и кровати, на которых мы спали. Мало было этого, так он еще завел шашни с дочерью хозяина, с Викторией. Тодорос никогда не пользовался успехом у женщин, но Димитрис был просто донжуаном салоникским. Когда Давикос узнал о намечающейся идиллии с его дочерью, как с цепи сорвался. По любому поводу закатывал скандалы, чтобы заставить меня съехать с квартиры. Обвинял в том, что я потворствовала их связи, потому как нацелилась на его дом. “Ах ты старый жид, – говорю ему, – да вы вообще Христа распяли! Да будь у тебя не один, а десять домов, и предложи ты мне их все, только чтобы Димитрис стал твоим зятем, так мне лучше своего сына мертвым видеть, чем женатым на твоей жидовке!..”