Третий брак

Немцы уже неделю как вошли в Афины, когда Петрос наконец-то вернулся с фронта. Бедный мальчик, двадцать дней он шел пешком, когда сытый, когда голодный! «О, кузина!» Я как раз подметала во дворе, когда услышала чей-то возглас позади себя. «Петрос!» – взвизгнула я и давай кричать во всю мочь, чтобы услышала тетя Катинго, хлопотавшая на кухне. Если бы она увидела его вот так, внезапно, с ней бы запросто и обморок мог бы случиться. Бросилась было его обнимать, но он оттолкнул меня. «Не прикасайся ко мне! – говорит. – Я весь кишу этими маленькими симпатичными животными!..» Но тете Катинго было наплевать на вшей. Она упала ему на грудь и разрыдалась. Потом всю неделю чесалась. «Где же твои телеса, дорогой Петрос?» – говорю ему. Петрос всегда был слегка полноват, как и его отец. Я его всегда любила, он не был таким напыщенным павлином, как его братец Такис. У него было нежное сердце. Все от доброго своего сердца и любви к людям он и заделался коммунистом и пострадал за это. Он не был партийцем того типа, к какому принадлежали Динос и сын киры-Экави. В глубине души он был куда религиознее всех нас, вместе взятых. «Ну, Петрос, голубчик! – говорю я ему. – И перепугал же ты всех нас! Мы уж думали, не сыскать нам твоих костей. Ты когда спал последний раз?» А эта-то что здесь делает, должно быть, думал он про себя, глядя на то, как я хозяйничаю в их доме. «А почему ты в трауре?» – спрашивает. «Андонис…» – прошептала тетя Катинго. Он и так уже приобнимал меня за плечи, только сжал их чуть сильнее. «А Такис?» – «О, Такис! – Я выскочила вперед, чтобы успеть превратить все в шутку, прежде чем тетя Катинго опять начнет разливаться весенним ручьем. – Наш Такис теперь большой человек». Его перевели в министерство, и он теперь переводил какие-то секретные документы для немцев. «Ты бы только его видел, Петрос, каков он теперь без формы!» Я чуть было не ляпнула: «Что твой ощипанный петух», но вовремя удержалась. «Он теперь совсем другой человек», – закончила я. Тетя Катинго терпеть не могла шутки в адрес своего возлюбленного первенца. Для нее демобилизация Такиса была равносильна его смерти. Несколько дней назад она отгладила все его форменные костюмы и спрятала их в одном из сундуков, поливая горькими слезами, как будто не форму в сундуки укладывала, но сына в могилу. Одна она знала, чего им стоили эти несчастные формы. Она – и на много лет – была вынуждена превратиться в горничную фрейлейн Обер. Ирини пришлось отказаться от учебы на стоматолога. Дядя Стефанос имел глупость продать свою кофейню и уйти от дел раньше времени, потому, видите ли, что первый лорд английского военно-морского министерства стеснялся папаши-кабатчика. Все ворчал, что тот мешает его продвижению по службе. И ладно бы дядя просто продал это кафе, рано или поздно он так и так бы его продал, хотя Петрос и не был таким надменным идиотом, как его брат, но и он не родился для того, чтобы сидеть за стойкой, перетирать кофейные чашки и смотреть, сколько партий в бильярд было сегодня сыграно. Он был книжным червем, изучал филологию. Хотел стать преподавателем. Но хуже всего было то, что вместо того, чтобы положить вырученные деньги под проценты, как им советовал Андонис, или купить имение в Баци, о чем постоянно зудела тетя Болена, чтобы у них по крайней мере всегда было свое масло, они пошли и выкинули все деньги на покупку «французской» гостиной и «английской» столовой у Варангиса, и, прямо скажем, не для приданого Ирини, как вяло оправдывалась тетя Катинго, когда я взяла ее за горло, но единственно для того, чтобы господин Такис мог устраивать вечеринки для своих благородных друзей из Колонаки. Теперь же все эти немыслимые жертвоприношения вместе с формой были захоронены в сундуке, переложены нафталином, и одному Богу было известно, когда надежды тети Катинго воплотятся в жизнь, да и воплотятся ли вообще.