Третий брак

В этот день я увидела первых немцев. Незадолго до смерти незабвенного я начала ставить пломбы на зубы, но после забросила это дело на полпути, сначала у меня не было ни сил, ни желания на подобные экзерсисы, потом, когда немцы заняли Афины, я уже и не осмеливалась спускаться в центр города, до тех пор во всяком случае, пока все как-то не утрясется. Да и боялась, что стоит их увидеть, так я непременно разволнуюсь. Из окна автобуса я печально разглядывала улицы, на которых еще совсем недавно жизнь била ключом. Теперь же они как вымерли. А редкие прохожие были больше похожи на жертв гипнотизеров, даже и шум от автомобилей больше не был прежним, клаксоны и двигатели звучали приглушенно, как сквозь вагу. Но когда я увидела немцев, меня не посетило желание в них плюнуть, как то намеревалась сделать моя безмозглая дочь. Сначала я испытала скорее жалость, чем страх или ненависть. Должно было пройти время, нужно было пережить за годы Оккупации все то, что нам довелось пережить, увидеть исхудавших детей, носившихся по улицам стаями оголодавших волков, провожать взглядом трупы, наваленные на муниципальные телеги, узнавать о заложниках, которых они брали, о расстрелах, и только тогда наконец понять, какое немыслимое скотство прячется за этими ангельскими, невозмутимыми лицами. Но в этот вечер победило любопытство. Я обнаружила скорее пришельцев с другой планеты, чем захватчиков. Тот первый, кого я увидела на расстоянии вытянутой руки, стоял, облокотившись на крыло автомобиля, и ел апельсин вместе с кожурой! Кожа его была шоколадного цвета от горячего солнца Средиземноморья, как будто его отец был белым, а мать негритянкой. На шее, прямо под воротничком зеленого мундира, у него был повязан красный платок. Два-три малыша стояли вокруг него и глядели, не отрывая глаз. Для них он был странным существом, не имевшим ничего общего ни с кем, кого они знали до этого. Один из ребятишек что-то ему сказал, но поняв, что язык, который до этого служил ему верой и правдой в общении со всем миром, в этом случае оказался совершенно бесполезен, принял вид человека, оказавшегося внезапно перед лицом непостижимой загадки. Вся эта сценка отпечаталась на моей сетчатке за те доли секунды, что я бросила взгляд вполоборота, пока автобус проезжал мимо. Сама того не желая, я улыбнулась.

В моих планах на после зубного врача было посещение неврологической клиники – я собиралась пойти повидать сына киры-Экави. Виктория уже давно объявилась, и теперь свекровь и невестка заливались слезами примирения. Димитрис сам решился лечь в клинику, как я им и советовала, чтобы порвать с наркотиками, и после его благополучного возвращения оттуда они должны были пожениться. Я знала, что, если не навещу его, кира-Экави меня не одобрит. Но когда наконец я расправилась со всеми делами, время шло к шести. У меня не было особого желания застрять на улице после захода солнца. И я решила сразу же вернуться домой.

И, как оказалось, правильно сделала. На следующий день ко мне пришла кира-Экави и возвестила, что Димитрис уже выписался и приглашает меня на крестины Виктории. Через пятнадцать дней после крестин их должны были обвенчать. Я пошла одна. Петрос был болен и не вставал с кровати, а тетя Катинго, не желая его оставлять одного, вовсе не выходила из дома. Бедняга Петрос, только-только он начал приходить в себя после перенесенных мучений, как на него навалилась зверская простуда, как по заказу. У Ирини были «особые» дни. А когда случались особые дни, ноги ее не было в церкви, как будто Господь не создал и это наравне со всем остальным. А моя дочь не сочла крестины двадцатипятилетней девицы зрелищем, ради которого она могла бы хотя бы ненадолго оторваться от безделья и чтения очередной книжонки Делли. Они и правда не стали засовывать ее голой в купель, как мы, давясь от смеха, себе это представляли. Священник перекрестил ее три раза, помазал елеем, щелкнул ножницами, отрезав прядь волос, зачитал из Евангелия кусок о Богоявлении и наконец нарек ее именем Фотини – «озаренная». Я-то уже привыкла к Виктории, и мне на язык не шла эта Фотини. А потом, на мой вкус, это имя было несколько простонародным. Но киру-Экави такие мелочи не смущали, только и слышно было: Фотини то, Фотини это, и когда она была в особо нежном настроении, а в то время такое с ней бывало, и нередко, то ласково звала ее Фофи. Чтобы избежать прежних размолвок, она сама пошла и нашла для них комнату с кухней в ее же квартале, чтобы, с одной стороны, они жили сами по себе, а с другой – она могла бы залетать к ним на постирушки. К моменту крестин «озаренная» уже была в положении. Кира-Экави не могла на нее надышаться, пылинки с нее сдувала и, как говорится, не давала даже ложку самой поднять. И поскольку эта сладкая парочка так спелась, что все у них шло любо-дорого смотреть, за исключением таинственных приработков Димитриса, они пришли к выводу, что отдельный дом – излишняя роскошь, и снова решили жить всем вместе в целях экономии.