Третий прыжок кенгуру (сборник)

Много значит одежда, и не только для человека. Скажем, бездарная мазня, которую и за картину-то не примешь, если она без рамы. А в пышной раме – не то что неискушенный зритель остановится и залюбуется, а, пожалуй, и иной художественный критик весьма снисходительно отзовется. Или, возьмите, зеркало. Пока это всего лишь стекло, обработанное амальгамой, смотреться в него уже можно, иные с успехом смотрятся даже в жалкий осколок, но никто его не назовет красивым зеркалом. Красивое зеркало – это все то же зеркало, но только уже в дорогой, искусной, пышной – назовите как хотите – позолоченной или резной оправе.

Нечто подобное происходит и с человеком. Еще вчера никто бы не назвал Акима Востроносова красивым или даже привлекательным, а вот приодели действительно со вкусом в добротную одежду, и теперь, я уверен, не одна представительница прекрасного пола остановит на нем свой взгляд.

Оценивающе оглядев Акима, сам Кавалергардов сказал от чистого сердца:

– Ну, молодец. Молодец что надо. Придется, Лилечка, и самому теперь одеваться под вашим присмотром.

– Что вы, Илларион Варсанофьевич, вкус вашей супруги никак нельзя равнять с моим. Много ли я видела? За границу не езжу, на приемах не бываю, – зардевшись, ответила Лилечка.

– В туристическую, пожалуйста. И деньжат подбросим через местком, – уловил намек Кавалергардов. – Только попрошу напомнить, когда потребуется.

Лилечка скромно поблагодарила и удалилась.

– Мне бы домой, – просительно сказал Аким, когда они остались вдвоем.

Хотя Востроносов больше чем когда-либо именно сейчас сознавал себя гением, он все же время от времени как бы забывал об этом, и когда это случалось, сразу вспоминал родную Ивановку и родителей и даже сестренку. А кроме того, теперь Акиму пуще прежнего хотелось появиться в новом одеянии в родном доме, пройтись по улицам Ивановки, показаться тем, кто его знал прежним с самого детства и мог поудивляться тому, каким он стал. Мы легко можем понять это желание нашего героя, ведь и нам самим бывает радость не в радость, если о ней не знают наши близкие и даже знакомые. И чем больше людей узнает и разделит с нами радость, тем больше радуемся и мы сами. Разве не так, дорогой читатель?

Не знаю, знакомо ли было это понятное большинству чувство Иллариону Варсанофьевичу Кавалергардову, но к желанию Акима он остался глух.

– И думать пока не моги, – ответил он строго. – Завтра будет верстка номера, обязательно вычитаешь. Затем с тобой имеют желание встретиться журналисты, а это для тебя архиважно. – Кавалергардов умолчал о том, что такую встречу он подготовил, договорившись о ней с редактором вечерней газеты. – Отрывки из твоей повести появятся в одной из центральных газет, приедут, надо думать, и оттуда фотографировать тебя. А там, глядишь, потребуешься для кино, телевидения и радио. Словом, готовься, брат, спрос на тебя будет расти. А с родителями придется пока обождать. Навестить их надо будет обязательно, но только не сейчас. Пусть малость потерпят. Можешь дать телеграмму, что задерживаешься, что у тебя все в порядке. Да они об этом и так узнают. Радио слушают?

– Трансляция дома почти не выключается.

– Вот и хорошо.

– Но я еще и из редакции не уволился.

– Об этом меньше всего надо печалиться. Эти сами все поймут и, уверяю, в претензии не будут. Еще гордиться станут, что ты у них работал, каждую твою заметочку сохранят. Воспоминания загодя сядут сочинять. Помяни мое слово.

На временное жительство Акима Востроносова устроили в гостинице, где он надеялся не только найти отдых, а и приняться за работу. Но вот этого ему как раз и не удалось сделать. Со второго же дня пребывания в большом городе его так закрутили, завертели, столько объявилось разных друзей, иные из них как-то сразу стали близкими и помыкали им, как хотели, тащили то туда, то сюда – на разные застолья, встречи, выступления, что он весь первый день с трудом выбрал время, чтобы отбить родителям короткую телеграмму. Если бы не сделал этого сразу, потом уж вряд ли успел бы, так закрутила его и завертела новая жизнь.

Журнальную верстку своей повести Аким читал в кабинете Кавалергардова, порог которого не смел переступить ни один из его новоявленных друзей, среди которых были и совершенно бесцеремонные. Кабинет шефа сделался надежным убежищем для юного гения. Но и здесь он не всегда мог наслаждаться уединением и покоем.

Сразу же, как только было покончено с чтением верстки, по распоряжению Кавалергардова пригласили двух корреспондентов «Вечерки». Один был вооружен блокнотом, другой фотоаппаратом и всякими приспособлениями для съемки в условиях недостаточной освещенности.

Корреспондент с блокнотом долго и дотошно выспрашивал Акима, а тот, что был вооружен фотоаппаратом, пугающе обстреливал вспышками со всех сторон и снимал, снимал, забегая то с одного бока, то с другого, то становясь на колени прямо перед Акимом.