Тревожное счастье

Петро лежал, уткнувшись головой в мокрый мох. В тяжкие минуты много страхов приходило на ум, многое чудилось: Саши нет в живых, ее угнали в Германию, в неволю, на мытарства и поношения… И о Лялькевиче думал, ревновал, мучился. Но представить, что Саша — жена этого человека, что они живут в тихой лесной деревне и, может быть, плодят детей, в то время как вокруг идет жестокая борьба, — такая мысль ему даже в голову не приходила. Как можно ошибиться в человеке! Саша, Саша…

Хотелось плакать, а слез не было. И мысли как искры — сухие, короткие, ясные. Только мох мокрый и пахнет родным, забытым детством.

Самое странное, что злобы против Саши он не испытывал. Другое дело — Лялькевич. «Может, полицай какой-нибудь, подлюга. Надо было не по морде, а хлопнуть из пистолета… Одним бы гадом меньше…»

Он достал из кармана пистолет, до боли стиснул шершавую рукоять. Но через минуту подумал, что, не зная всех обстоятельств, он не мог бы этого сделать — убить человека, тем более близкого Саше… Он не убийца. И притом… Пускай Саша изменила, изменила ему. Но поверить, что она изменила народу, Родине, живет с полицаем? Нет! Не может этого быть! «Надо вернуться и все выяснить! Если он честный человек, то не продаст… Но какой же он честный?! Да теперь уже и не пройти, чтоб не увидели… Вот уже пастух коров сзывает. Скрипят журавли…»

Петро прислушался. Снова кто-то крикнул, но уже с другой стороны — в гуще леса. Кто там мог звать его? В первый раз, когда он бежал, показалось, что женский голос надрывно крикнул позади: «Петя!» Он остановился тогда, замер. Ждал. И если бы оклик повторился, он, наверно, забыл бы и про школу, и про полицейский гарнизон, и про Лялькевича… Побежал бы назад, навстречу этому голосу. Но напрасно он ждал. Никто больше не окликнул. Видно, ему, усталому, разбитому, потрясенному, просто почудилось. Он и раньше часто слышал Сашин голос. И вот сейчас ему снова показалось, что это она. Крик повторился — и погасла надежда, стало ясно: перекликаются между собой люди, пришедшие по грибы. Имя какое-то непонятное — не то «Маник», не то «Ваник». И в ответ мальчишеский голос: «Ау-у!»

Люди живут, грибы собирают.

«Может быть, пойти к ним, обо всем расспросить? О чем? Что могут знать чужие люди? Скажут, что здесь она, Саша?.. Так ведь Аня же говорила. Услышать от чужих еще раз, что живет не одна — с мужем? А может быть, вернуться к ним и сказать: „Я хочу увидеть свою дочку. Где моя дочка?“ Посмотреть на малышку и глянуть в глаза Саше. Какие у нее будут глаза?» Он необычайно ярко представил ее глаза, как целовал их, и застонал от боли.

Нет, возвращаться нельзя. Он просто не имеет права, это глупо и опасно, может привести к нелепой гибели. А он должен жить, бороться, мстить и за свои, и не только за свои обиды и горе. Завтра он обязан быть в отряде, там его ждут Павел Петрович, Кастусь, товарищи, ждут большие дела. Завтра. А ему идти километров сто. Надо спешить.

Петро поднял голову.

«Что ж, прощай… — обратился он мысленно к Саше. — Не думай, что я больше не верю в любовь, которая сильнее смерти. Может быть, моя любовь не сильнее смерти, но она верная и преданная! Ты слышишь? Я и теперь тебя люблю, Саша, слышишь? Вернись…» Он хотел сказать: «И я все прощу», но почувствовал пошлость этих романсных слов, разозлился, по-солдатски выругался.

Надо идти, но он никак не мог оторваться от земли. Как будто сломался хребет, отключились нервы, и руки, ноги, сердце — все тело перестало слушаться приказов, посылаемых мозгом.

Возникло сомнение: Лялькевич ли это был? Не ударил ли он ни в чем не повинного человека? Бывают же люди, похожие друг на друга. Петро тут же отбросил эту мысль: он вспомнил взгляд того, кого он ударил, — это был взгляд человека, который узнал его и растерялся. Если б он не узнал и не растерялся, то не стоял бы столбом. Теперь люди все настороже, они не ждут, пока их схватят или ударят. А этот тип чувствовал себя, как шкодливый пес. «А я шел хозяином…»

Пронзила мысль: «Хозяином… Почему же ты бросился бежать? Не подождал, не повидался с Сашей?.. Пускай бы посмотрела в глаза». Казалось, это подумал кто-то другой — тот, с кем он часто беседовал, у кого искал совета, другой Петро Шапетович. Даже в пот кинуло, когда ответил: «Струсил. Испугался, что Лялькевич закричит, поднимет на ноги полицию…»

Попытался оправдаться: «Совсем не струсил… Просто не хотел ее видеть, не хотел объяснений… Зачем? Чтоб было еще больней? Я не боялся немцев и полицаев, я боялся самого себя, душевных мук…»

Однако почувствовал, что кривит душой. «Ты же кинулся бежать, как заяц… Как трус…» Это было очень обидно. Может быть, в начале войны он и в самом деле боялся смерти, но потом никто уже не мог, не имел права попрекнуть его этим. А тем более теперь, когда он стал партизанским разведчиком. И он докажет и себе и всем, что не трус! Сейчас же вернется и поговорит с ними!