Тревожное счастье

После обеда, когда Саша стирала белье, которое ей подкинули другие солдаты, во дворе больницы появился старик с мокрой сумкой. Она узнала его — это тот сварливый лодочник, что перевозил их в прошлом году. Часовой остановил старика.

— Рыбу принес пану начальнику. За доброту его, что лодку вернули. Мне ж прямо смерть без нее, без лодки. Вот хочу отблагодарить…

Фон Штумме сам вышел на крыльцо. Старик ему поклонился. Саша слышала их разговор. Офицер внимательно осматривал каждую рыбину и говорил:

— Ты ист хитрый русиш альтер ман… Как это? Дед. О, дед… Их знайт, ты помогай партизан. Йя, йя… Я знайт… Мой зольдат будет ловить тебя… Йя… Буду вешать тебя тут, — и он показал на тополь.

— Да чтоб мне, пан-господин, не сойти с этого места, когда я их и видал-то, партизан этих. Вот уж набрехал кто-то на старого человека.

— Вас ист «набрехал»?

— Говорю, наврал кто-то на меня. Какой я партизан! Смех да и только. Мне восемьдесят годов.

Офицер погрозил ему пальцем.

— Ты ошень хитрый… Шляу фукс…[13]

Когда офицер ушел, приказав солдату отнести рыбу на кухню, старик направился к Саше. Издалека крикнул:

— Дай, молодичка, воды напиться. А то, покуда втащил свои старые кости на кручу, семь потов сошло.

Саша поднесла ему полное ведро. Он поднял его, закрылся и глухо сказал:

— Саша! — Глянул одним глазом, услышала ли она. — Выбирайся отселе, молодица, покуда тихо. Но домой не иди. Провал. У хутора свернешь со шляха в сосняк и дальше пойдешь болотом. Тебя встретят.

Сказал, поставил ведро и побрел прочь.

Саша знала законы конспирации и ни одним движением не выдала себя. Но как закричало сердце: Ленка!

VII

Второй день Лялькевич и ребята сидели на дорогах, ведущих от Днепра к Сожу, — подстерегали Сашу, чтоб она не вернулась домой и не попала в руки к фашистам.

Как только в отряд явились подпольщики с Полей и Ленкой и принесли печальную весть о героической смерти дядьки Алексея, Владимир Иванович немедля попросил у Деда людей, чтобы отправиться на поиски Саши. Копытков заворчал:

— Распыляем людей перед операцией.

Владимира Ивановича, очень взволнованного событиями в деревне и смертью Алексея Софроновича, это взорвало:

— Вы опять не думаете о человеке! Операция — чтоб поднять дух народа? А человека можно отдать в лапы гестаповцев?

— Это вы провалили организацию. А теперь хотите оправдаться? — в свою очередь вскипел Копытков. — Почуяли провал — и бежали в лес.

Лялькевич задохнулся. Такое оскорбление! Первый раз в жизни он потерял власть над собой, и рука потянулась к пистолету.

Пилипенко встал между ними. Копытков понял, что хватил через край, и стал бить отбой.

— Прости. Но ты первый начал. Ты первый меня оскорбил: будто бы я хочу, чтобы наша связная попала в гестапо. Глупости.

Копытков нервничал. Теперь, когда отряд вырос в бригаду, вернулся этот Лялькевич. Не за тем ли, чтоб занять место комиссара бригады? Жизнь Копыткова прошла в заботах о званиях и чинах. Он считал, что окружение испортило ему карьеру, а чтоб поправить дело, ему необходимо занять место комиссара бригады. И он боялся Лялькевича, которого все любили и уважали, и хотел хоть как-нибудь скомпрометировать его.

Лялькевич сам и не догадался бы. Сказал ему об этом Дед, когда они остались один на один. Владимир Иванович еще больше возмутился, а хитрый Пилипенко только посмеивался.

— Не обращай внимания. Больной человек. Искалеченный войной! А вообще он хороший дядька, старый коммунист. Умеет поговорить с людьми…

— Ты, черт тебя возьми, становишься толстовцем: все у тебя хорошие, всех ты прощаешь, — сердито сказал Лялькевич.

— Всех, кроме фашистов и изменников, — отпарировал Макар.

— Дашь мне людей? Или я пойду один.

— Как тебе не совестно? Бери своих хлопцев, Дажору с его «ясновидцами», — и лети во все концы света.

А чуть позже с мальчишеским любопытством и дружеской душевностью Макар спросил:

— Скажи, тебе очень дорога эта женщина?

— Мне дорог человек! — разозлился Лялькевич.

Он лежал под раскидистым дубом на краю болота, уже немного успокоившийся, вспоминал эту стычку и корил себя за излишнюю раздражительность. Разумеется, провал организации потряс его больше, чем кого бы то ни было. Однако нельзя не согласиться, что подпольная деятельность окончилась довольно счастливо. Увести почти всех людей в отряд — это победа, а не поражение. Поэтому не было оснований так волноваться. И на Макара за его вопрос он зря разозлился. Да, Саша очень дорогой ему человек. Как товарищ в борьбе, как друг и — зачем скрывать? — как женщина. При других обстоятельствах он и Макару не постыдился бы признаться, что любит ее глубоко, всей душой и безнадежно.

Он лежал вытянувшись, отдыхая после бессонной ночи и езды верхом, от которой успел отвыкнуть. Неподалеку в кустах фыркали их лошади. А на дубе сидел Даник — наблюдал за дорогой.