Три Анны

Первая дистанция начала отсчёт в 1950 году вместе с Нонниным рождением и длилась семь лет, пока маленькая Ноннушка Ливенская, дочь начальника тыла, жила с родителями в немецком Потсдаме.

На первый барьер она натолкнулась в осеннюю ночь, когда мама с папой не вернулись домой из дальней поездки.

– Автомобиль полковника Ливенского разбился возле моста. Все погибли. Вы Нонну себе оставите? – услышала девочка слова офицера, постучавшего в дверь материной подруги тёти Оли. Тётя Оля заплакала, вытирая слёзы кокетливым фартуком в горошек, а через пару недель осиротевшую Нонну посадили на поезд и отправили в Ленинград. В детский дом номер шесть.

При воспоминании о жизни в детском доме лицо Нонны Максимовны избороздили смешливые морщинки вокруг носа и она жизнерадостно сообщила:

– Ох, и били меня там! Вы, Анечка, себе не представляете!

Нонна Максимовна помолотила в воздухе сжатыми кулачками, иллюстрируя свой рассказ, и продолжила:

– Дети в нашем детском доме собрались самые разные. Но почти все они жили в детском доме с самого рождения и к домашним детям относились настороженно. А я была девочка избалованная, капризная, к труду не приученная. Вот меня и воспитывали тумаками все, кому не лень. Особенно невзлюбила меня Катя Викулова. Высокая, некрасивая, сильная – она считалась заводилой и её побаивались даже старшие мальчики.

Каждое утро начиналось с Катиного окрика:

– Подъём! Застилать кровати!

Заслышав голос командирши, девочки вскакивали, как солдаты по тревоге, и начинали тщательно убирать кровати, взбивать тощие подушки и расправлять складки на покрывале.

Обойдя всех в спальне, Катя подходила ко мне и, если замечала хоть малейшую оплошность, давала мне подзатыльник и сбрасывала одеяло с подушкой на пол:

– Застилай снова!

Удивительно, но очень скоро я научилась замечательно застилать кровать, а ещё мыть полы, протирать пыль и чистить обувь.

Только я стала привыкать к новой обстановке и перестала плакать по ночам, как меня вызвали в кабинет директора детского дома.

– Нонна, это твоя приёмная мама Вера Фёдоровна, – сказала директриса, вытирая платочком сухие глаза. – Надеюсь, что в новой семье тебе будет хорошо.

Не знаю, почему из всех детдомовцев выбрали именно меня? Наверное, потому что я считалась девочкой домашнего воспитания.

Залившись смехом, Нонна Максимовна торжествующе посмотрела на Аню:

– И что вы думаете?

– Что?

– С приёмными родителями мне жилось ужасно! Они без конца ссорились и даже дрались, с криками гоняясь друг за другом по небольшой двухкомнатной квартире, уставленной разномастной мебелью, оставшейся с предвоенных времён. Во время скандалов я сидела, забившись между стеной и кроватью, дрожа от страха. Оказалось, что, усыновив ребёнка, Вера Фёдоровна надеялась скрепить свой разваливающийся брак. Но это ей не удалось. Муж всё равно ушёл, и она осталась со мной – ненужным и нелюбимым приёмышем.

Жили мы очень бедно. Работать Вера Фёдоровне не умела, да и не любила, поэтому устроилась маникюршей в парикмахерскую, ходя туда на пару часов в день. Почти всё свободное время она проводила в беседах по телефону с подругами или лёжа на кушетке с журналом «Работница» в руках. Но нет худа без добра! Я научилась скромности и терпению. А терпение – великое дело!

Подрастая, я приспособилась меньше попадаться на глаза Вере Фёдоровне и почти совсем перестала ей мешать. Порой мне даже казалось, что она смирилась с моим существованием и не возражает, чтобы около неё находилась живая душа. Но когда я поступила на первый курс консерватории, моя приёмная мать скоропостижно скончалась, и я осталась одна.

Эх, студенчество – золотое время. Голодная жизнь на стипендию, рваные чулки, дырявые сапоги, потёртое пальтишко на все сезоны! Студенты жили скудно, но весело!

Я оказалась очень везучей. Сразу после окончания консерватории меня пригласили петь в Малый оперный театр! Это такая огромная честь!

Аня заметила, что улыбка Нонны Максимовны немного потускнела, и вскоре поняла, в чём дело.

– Проработав в театре семь лет, я подхватила сильную ангину. Для певицы ангина – конец света. И точно! Болезнь оказалась роковой бедой – я потеряла голос.

– Но я слышала, что вы поёте, – возразила Аня.

– Пою негромким, камерным сопрано, но не для большой сцены. Мощи нет, понимаете, не «летит» голос.

Нонна Максимовна жалобно хихикнула, но снова засияла детской улыбкой:

– Что ни делается – всё к лучшему! Зато я устроилась работать в Дом культуры и веду народную оперную студию. У нас невероятно талантливые ребята. Мы даже ставили оперу «Фауст», а это очень сложное произведение.

Пальцы Нонны Максимовны мелькнули в воздухе, имитируя движение дирижёрской палочки, и дама принялась тихонько напевать арию Маргариты.