Три Анны

Я был активен и бодр. Мой мозг работал как хорошо отлаженный механизм, просчитывая разные варианты. Рассмотрев несколько версий, как осуществить устранение Свирида, я пришёл к выводу, что наиболее удобно сделать это на лесопилке, где мы с ним чаще всего работали. Старое здание лесопилки, построенное ещё при царе-освободителе, располагалось на искусственном водопаде, вращающем маховик пилорамы. Лес для распиловки сплавляли по реке, и по несколько раз в год со сплавщиками происходили несчастные случаи.

Я рассудил, что если дождаться новой партии леса и столкнуть Свирида прямо в реку, где одно на одном громоздятся толстые брёвна, то никому не придёт в голову, что это убийство. Я даже подумал, что для верности на глазах у всех отпрошусь в мастерскую, а потом втихаря проползу обратно через щель между досок. Выверив план до мелочей, я принялся ждать подходящего случая, не предполагая, что он выпадет гораздо раньше задуманного времени. Через пару недель после моего решения в перелесок рядом с лесопилкой ударила сухая молния. Лес занялся пожаром, и конвоиры приказали заключённым тушить расползающийся по тайге огонь. Конвойные и прежде частенько смотрели сквозь пальцы на наши передвижения: особо бежать в рудниках некуда – кругом тайга. Хотя, конечно, побеги случались. Но пожар в тайге дело исключительное, тем более что тогда горели верхушки леса, а это самое страшное. Верховой пожар распространяется с огромной скоростью, и если его сразу не остановить, то тайга выгорит на тысячи вёрст, оставляя после себя прах и пепел.

Не разбирая, кто каторжник, а кто охранник, люди кинулись пилить вековые сосны, уже занявшиеся пламенем, и валить встречный лес, вырубая мёртвую полосу, через которую огонь не может перепрыгнуть. Кто хоть раз видел лесной пожар, поймёт человеческий ужас перед величественным и бесстрастным лицом природы. Крики, стук топоров, визг пил и шум падающих деревьев смешивались с гарью и дымом.

В суете и бестолковой толкотне никто из людей не обратил внимания, что я очутился в паре со Свиридом. Мы с двух сторон пилили сосну с полыхающей вершиной, и я понимал, что мне выпала редкостная удача одним махом решить свои проблемы, никогда больше не видеть ненавистную рожу Свирида и не слышать его гнусный голос, постоянно звучавший в моих ушах:

– Покайся в смертном грехе, ведь на тебе кровь людская. Нешто не давят проклятия?

Работая двуручной пилой, изредка мы кидали друг на друга насторожённый взгляд и оба понимали, что сейчас что-то между нами должно произойти. Наконец, когда пылающим факелом сосна рухнула к нашим ногам, мы выпрямились.

Свирид без страха посмотрел мне в глаза и хрипло спросил:

– Убивать будешь?

Я кивнул.

Он не оставил мне времени на раздумья. Или сейчас, или никогда. Молниеносно наклонившись, я схватил с земли топор и кинулся на противника. Он не успел оказать мне сопротивления. И лишь когда из его рассечённого лба мне на руки густо хлынула алая кровь, сказал:

– Спасибо тебе, Господи, за мученическую смерть…

На дрожащих ногах я стоял посреди полыхающего леса, смотрел на скорчившееся у моих ног тело и отчётливо понимал, что победу одержал не я. Мой поступок никто не заметил – всем было не до нас. Труп убитого Свирида я оставил на горящей лесополосе, и, когда конвоиры пересчитывали измученных и закопчённых каторжан, к моему вящему удивлению, нашлись свидетели, которые собственными глазами видели, как Свирида подмяло падающим деревом. Моё торжество продлилось недолго. Вечером того же дня, глядя на опустевшие нары Свирида, я явственно услышал его голос и понял, что никогда не избавлюсь от этого наваждения. Не знаю, может, у людей оно зовётся совестью… Мои муки стали столь невыразимы, что однажды в припадке неизбывной тоски, я сунул руку в пилораму, надеясь, что телесная боль клином вышибет боль душевную. В миг, когда пила с визгом и хрустом рвала мне плоть, я не выдержал и завыл от боли. И странное дело, вместе с воем из моей груди вылетел стон: «Услышь меня, Господи!» и на краткий миг мне показалось, что меня слышат.

Очнулся я на больничной койке, а подле меня сидел больничный санитар, похожий на чёрта из преисподней. Это был Нгуги. От дикой боли спекалось всё внутри, но на душе легче не стало, и я понял, что меня можно всего разрубить на куски, но, пока бьётся сердце, мира для себя я не найду нигде на земле. Много раз после этого я кричал, звал и даже выл, но небеса меня не слышали. И лишь однажды я понял, что у меня ещё есть надежда на прощение, потому что Всевышний не оставляет без милости даже самых закоренелых преступников. Он послал мне соизволение каждый день слышать имя Анна.

Выговаривая её имя, Алексей Ильич бросил взгляд на портрет на стене, утонувший в темноте весенних сумерек. Лампу они не зажигали, и Аня радовалась, что можно не смотреть на хозяина, а только слушать. Слушать и молчать, потому что она не знала, какими словами можно ответить на эту страшную повесть.