Три Анны

– Так померла она. Давно. Сразу опосля революции и померла. Царствие ей Небесное. Слышь-ко, ей письмо пришло, что брательник ейный, Александр Карлович, на войне без вести сгинул. Хороший был барин. Душевный. А уж раскрасавец, каких свет не видывал. Но скромный.

Бабка сурово осмотрела Нгуги и добавила:

– Не то, что некоторые, колобашек в ушах не носил.

Заметив, что на щеках Нгуги сквозь тёмную кожу проступил румянец, Аня тут же поспешила распрощаться с бабкой и сделала шаг в сторону, как услышала скорее шелест, чем звук:

– Иди-ко, девка, ещё что скажу.

Привстав со своего места, бабка таинственно заморгала глазами и вытянув рот в щёлку, прошептала:

– А жил барон в Санкт-Петербурге, как сейчас помню, в Графском переулке. Мы с ихней кухаркой Матрёной соседствовали, не раз вместе чаи гоняли, она мне письма ихние и зачитывала. Вот название мне в память и запало. Уж больно видное.

«Значит, Графский переулок, – запомнила Аня, – надо будет обязательно туда наведаться. Вдруг Гуки ещё живут там? Алексей Ильич просил передать Анне последнюю записку. Постараюсь выполнить волю покойного и хоть немного снять грех с его души».

* * *

Стиснув руки и решительно выпрямив спину, Анюта сидела на чемодане и ожидала поезда в Ленинград. Хотя в добротный чемодан Алексея Ильича, перетянутый двумя кожаными ремнями, без труда вместилось всё Анино имущество, он был наполовину пуст. Приходилось признать, что гардероб её крайне скуден: две юбки – шерстяная и льняная, две блузки, сшитые собственноручно, несколько пар нижнего белья, вязаные чулки и самая дорогая вещь – модный плюшевый жакет, подаренный ей Нгуги в прошлом году. Кроме того, в чемодане лежала пачка денег, бережно упакованная в холщовый мешочек из-под соли.

Встать с чемодана и погулять по вокзалу, Аня побаивалась: а вдруг поезд без неё уедет? Хотя знала, что состав прибывает лишь через несколько часов. От нечего делать, она внимательно разглядывала перрон и разношёрстную толпу пассажиров, кипевшую вокруг неё, как каша в горшке. Несколько легконогих девушек в красных косынках, пританцовывая от радости, с чувством выпевали:

Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река

.Кудрявая, что ж ты не рада
Веселому пенью гудка?[3]

По их улыбающимся лицам и уверенным взглядам сразу угадывалось, что своё место в новой жизни девушки уже нашли. Они пели так задорно, что Аня невольно начала подпевать, едва заметно шевеля губами в такт мелодии. Глядя на их гордо поднятые головы и распахнутые на вороте блузки, приоткрывающие полоски матовой кожи, Ане представлялось, что комсомолки живут какой-то особенной, сказочной жизнью, наполненной недоступным ей смыслом. И всё у них получается легко, правильно и ладно.

– Ишь, вертихвостки, – сбил её с ритма тягучий женский голос справа.

Аня обернулась и встретилась глазами с дородной тёткой лет пятидесяти в повязанном по глаза платке. Несмотря на почти летнее тепло, на ногах попутчицы красовались растоптанные валенки огромного размера, из которых под длинной юбкой угадывались распухшие коленки.

– Что смотришь? Глаза твои бесстыжие! Тоже, небось, из этих комсомолок? – она кивнула головой в сторону девушек.

В её презрительном тоне звучало открытое неодобрение, и хотя Ане всей душой хотелось присоединиться к стайке певуний, врать она не стала:

– Нет.

Взгляд тётки чуть смягчился:

– Ну, то-то же, а то я вижу, подпеваешь. Держись от них подальше.

Поскольку Аня молчала, непонимающе глядя на собеседницу, тётка придвинулась поближе и зашептала:

– Ты, по одежде вижу, совсем деревенская. – Она оценивающе перевела взгляд на Анин потёртый жакетик, старомодные ботинки с чёрными шнурочками и повязанную под подбородком косынку, понимающе спросив: – Раскулачили?

– Нет.

– Из бедноты, значит, – подвела итог тётка. – А раз из бедноты, скоро будешь тоже в красной косынке бегать да чужим добром, как своим, пользоваться. Все вы одним миром мазаны.

Выпалив свою тираду, тётка отвернулась, показывая, что больше им говорить не о чем.

«За что она меня так?» – подумала Аня. Ей захотелось немедленно объяснить тётке, что она непричастна к коллективизации и никогда не будет пользоваться чужим добром. Обида на несправедливые слова медленно вползала в её душу. Песня девушек уже не радовала и не звала присоединиться к их компании. Хотя тёткину злобу на комсомолок Аня тоже понимала, да и как не понять, если весь перрон забит толпами бывших крестьян, не желавших быть согнанными в бессловесное стадо под названием «колхоз».

– Кума рассказывала, что в ихнем колхозе всё общее, даже дети, – уловила она обрывок разговора двух крепких молодок, сидевших на мешках с картошкой.

– Страсти какие.

– Истинно так. Председатель, вишь, приказал в своём колхозе избу для детей отвести и с утра до вечера там ребятишек держать, чтоб матерей, значится, на работу выгнать.

Она негодующе подняла брови и прошипела: