Три Анны

– А разве это дело? Ты мне скажи, Верка, какое дитя без родительского глаза может в ум войти? Да ребёнок все родовые порядки забудет и ни отца, ни мать, опосля как вырастет, не уважит!

– Верно, верно, баешь, – бормотала в ответ говорившей та, кого назвали Веркой. – Хотя, с другой стороны, с дитями председатель дельное надумал, надо бы бабам руки развязать маленько.

А то колотишься цельный день по хозяйству, а за подол мальцы цепляются. Того и гляди с ног свалят. Я вон своего Витьку один раз кипятком ошпарила, когда чугун из печи доставала.

Под мерное бурчание соседок по платформе, Аня принялась обдумывать, куда податься в Ленинграде, где у неё не было ни одной живой души из знакомых.

Она никогда прежде не была в большом городе, да и в Олунец наезжала от случая к случаю, когда её брал с собой Нгуги. Наверное, в Ленинграде есть постоялые дворы, где можно заночевать? В Дроновке или в Олунце она без колебаний постучала бы в первую попавшуюся избу и попросилась на ночлег в сенях. И её наверняка бы пустили. А есть ли в ленинградских домах сени и пустят ли её скоротать там ночь, она сомневалась.

По книгам Фёдора Достоевского, город представлялся ей сумрачным, грязным и безразличным к человеку. Так ли это? Аня от души надеялась, что нет и что через некоторое время она сможет смотреть в лицо жизни так же, как девушки-певуньи – весело и напористо.

В вагоне Аня сидела зажатая между двумя плотными мужиками, пропахшими табаком, и не смела пошевелиться. Уже через полчаса после отхода поезда от сгустившейся вагонной духоты можно было топор вешать, и Аня чувствовала, как в висках медленно нарастает боль. Она не спала почти сутки, с тех пор как, собрав вещи и распрощавшись с Нгуги, села на подводу, выделенную ей новоявленным колхозом «Красный Дроновец». Подумав, что стоит попытаться подремать, она прикрыла глаза и проснулась от настойчивого мужского голоса, долбившего прямо в ухо:

– Дочка, слышь, дочка, есть хочешь?

Промычав в ответ что-то невразумительное, Аня приподняла веки и увидела прямо перед глазами уже очищенное яйцо, сваренное вкрутую, с налипшими на него крошками табака-самосада. Не сразу поняв, что это означает, она перевела взгляд на соседа – пожилого мужика с круглым лицом и широким носом.

Он причмокнул губами и произнёс:

– Не побрезгуй, дочка, угостись.

– Спасибо.

Она действительно давно не ела. Уничтожив яйцо в два жевка, Анюта с тоской подумала, что в Ленинграде её уже никто не угостит по-свойски, и остро пожалела, что уехала. Может быть, стоило остаться в «Красном Дроновце»? Хотя, нет. Алексей Ильич твёрдо приказал уезжать, а он знал, что говорит.

Тем временем сосед умял пирожок, судя по запаху, с кислой капустой и набитым ртом поинтересовался:

– На работу едешь?

– Да.

– А куда?

Аня неопределённо пожала плечами:

– Не знаю. Куда Бог пошлёт.

– Это ты правильно рассуждаешь, – обрадовался мужик. – Господь не оставит. – Он размашисто перекрестился, больно ткнув ей локтем в бок. – Но люди говорят: «На Бога надейся, а сам не плошай». Грамотная?

– Да.

Мужик уважительно засопел:

– Это ты молодец. До нашего Загрязья тоже ликбез добрался. Всех за парты посадили от мала до велика. Правда, жёнка моя не пошла. Она страсть какая умная. Ликвидаторам неграмотности сказала, как отрезала: «Не бабьего ума это дело». А я так думаю, бабам, а тем паче девкам, грамота не помешает. – Наклонившись к ногам, он поскрёб в плетёной кошёлке, засунутой под лавку, и вытащил смятый газетный лист: – Давай почитаем, раз грамотная. Ты читай вот это слово, оно заковыристое, а у тебя глазки молоденькие. А я вот это – попроще.

«Сельсоветы должны быть прочными органами колхозной диктатуры», – прочитала вслух Аня и, не вслушиваясь в воркотню соседа, стала смотреть в окно на проплывающие мимо дома, срубленные из толстых брёвен и прочно стоявшие на высоких клетях. На подъезде к Ленинграду перед глазами замелькали дачные дома, обшитые вагонкой и совершенно непохожие на основательные северные постройки, где под одной крышей порой стояло до пяти изб.

Вчитываясь в незнакомые названия пригородных станций, Аня чувствовала, как сонное отупение сменяется неприятным холодком в груди и всё нарастающей тревогой. А когда поезд дал раскатистый гудок, возвещая о прибытии, окончательно призналась себе, что ей страшно.

* * *

Ленинград встретил пассажиров, насидевшихся в духоте вагона, свежим ветром раннего июньского утра и отдалённым гулом, доносящимся со стороны городских улиц.

Часы на привокзальной башне показывали семь часов утра.

Хлынувшая из поезда толпа обтекала Аню со всех сторон, уверенно устремляясь в распахнутые ворота, сквозь которые просматривались стоящие у тротуара встречающие.

Махнув рукой на прощание, исчез из виду сосед, угощавший её варёным яйцом, прошли мимо звонкоголосые девушки, переваливаясь как утка, спешила навстречу стройному пареньку баба с распухшими коленками. Аня всё стояла и стояла, не решаясь двинуться с места в новую, незнакомую жизнь, пока не услыхала:

– Что застыла, давай чемодан!