Три Анны

– Спи спокойно, дорогой соратник Алексей Ильич! – набрав в грудь воздуха, выкрикнул председатель Олунецкого обкома партии товарищ Машкин. – Ты прожил достойную жизнь и умер настоящим коммунистом! Ты потерял здоровье на царской каторге, но она не смогла сломить твоего революционного духа. До последних дней ты оставался верен делу Ленина – Сталина!

Слова трибуна заглушало хлопанье флага, с силой бьющегося на весеннем ветру. Кроваво-красное полотнище, то безвольно падающее, то вновь наполняющееся силой, напомнило Ане подстреленную птицу, которая борется со смертью. Шмыгнув носом, Машкин гнусаво затянул: «Мы жертвою пали в борьбе роковой».

Нгуги стал рядом с ней и, опустив голову, невпопад принялся подтягивать торжественный мотив, то и дело промокая рукавом повлажневшие глаза.

Она взяла его за руку, ощутив в ответ слабое пожатие, и, когда внезапно раздался оглушительный залп прощального салюта, почувствовала, как пальцы Нгуги дрогнули.

– Ты должна уехать. Он так хотел.

– Да.

Больше между ними не было сказано ни слова. К чему слова, если каждый из них знал, что может произнести другой. Даже если бы Нгуги умолял её остаться, она бы не смогла больше и дня провести в стенах, где жил человек, поведавший ей ужасающую историю своей жизни. Между Алексеем Ильичом, которого она знала в течение пяти лет, и тем преступником, каковым он оказался на самом деле, лежала огромная пропасть, и Аня не могла через неё перешагнуть.

Хотя все эти годы Аня знала, что Свешников – каторжанин, но очень легко приняла на веру собственную выдумку, что сидел он не за тяжкий грех, а за «политику», как принято было тогда говорить. А после смешного рассказа Нгуги о своём преступлении и вовсе перестала думать на эту тему. Мало ли что в жизни бывает.

Второй раз Нгуги заговорил, когда похороны закончились и все разошлись, оставив после себя заваленный венками холмик, отсвечивающий по краям чёрной землёй.

«Хороша для картошки», – машинально отметила про себя Аня.

– Куда поедешь?

Аня повернулась и посмотрела Нгуги прямо в глаза, пронизанные багровыми прожилками:

– В Ленинград.

Негр мелко закивал головой в знак согласия, и Аня подумала, что за последние три дня он постарел лет на десять. В тугих волосах, похожих на скрученную проволоку, пробивается седина, от носа к полным губам пролегли две глубокие дорожки, словно прорезанные острым ножом.

Он вздохнул:

– Понимаю. Сейчас все едут. Снимаются целыми деревнями и подаются на стройки, не хотят вступать в колхоз, а зря. Мы с Фимой скоро в Дроновке счастливую и богатую жизнь наладим! Каждый колхозник плантатором станет на нашей общей колхозной плантации! Не понимают люди своего счастья, вот и сбегают. Нелегко тебе будет устроиться. Говорят, в городе люди под заборами спят, а есть и вовсе нечего.

И вот тогда, поколебавшись, Аня решила, что возьмёт ту пачку денег, которую ей оставил Алексей Ильич, чтоб в первый же день не пропасть в огромном городе с холодным и гулким названием Ленинград. Да и до самого Ленинграда триста вёрст пешком не дойдёшь. Надо покупать билет на поезд. А на что покупать, если она за пять лет работы у хозяина ни разу ничего не попросила и не получила, кроме еды и скромной одежонки?

– Копеечка к копеечке – вот и полтинничек, – учила её в детстве бережливая баба Катя, складывая попадающие в её руки монетки в жестяную коробочку из-под чая. Коробка та хранилась в сундуке под замком и доставалась лишь по великой нужде, когда без денег было совсем не обойтись.

На Аниной памяти это случилось два раза: один раз пришлось покупать новый чугунок вместо старого, расколовшегося надвое, а второй раз расплатиться с захожим коробейником за пару ситцевых платков в мелкий горошек.

Выйдя с кладбища, Аня с Нгуги долго шли по узкой улице, петляющей из стороны в сторону.

Когда шли мимо бывшего пансиона баронессы фон Гук, который по старой памяти олунчане называли «Гуков дом», Аня вспомнила слова Алексея Ильича, что Анна Веснина вышла замуж за барона фон Гука. Интересно, имеет ли он отношение к здешней баронессе? Наверное, да. Иначе где бы она с ним познакомилась?

Аня придержала Нгуги за рукав и остановилась возле старушки на завалинке. Крючковатым носом и седыми космами, свисающими со лба, старушка походила на сказочную Бабу Ягу, но маленькие глазки смотрели приветливо, и Аня решилась спросить:

– Бабушка, вы не знаете, куда делась баронесса фон Гук?

С ехидцей смерив Аню глазами с головы до ног, бабуля остановила взгляд на длинноухом Нгуги и замерла с раскрытым ртом:

– Силы небесные! Свят, свят, свят… Иди, девка, недосуг мне с тобой лясы точить, чую, в голове у меня помутилось. Ой, помутилось.

Бабка начала медленно сползать с брёвен, норовя завалиться набок. Нгуги осклабился, так что блеснули белые зубы, и беззлобно сказал:

– Вот так всегда…

– Бабушка, не бойтесь, это человек, только чёрный, – Аня поддержала старушку под локоток.

– Ась? Говоришь, человек? А не врёшь? – бабуля ткнула острым пальцем в ногу Нгуги и успокоено пропищала: – Вроде и впрямь человек. Ты про баронессу спрашивала?

– Да.