Три дочери Льва Толстого

«Одна японская дама подарила мне черную простую лакированную коробочку. Когда я открыла ее, на внутренней стороне крышки был изумительно тонкий рисунок золотом. Подкладка на хаори – верхней одежде японцев – всегда красивее, чем верх. Самураи никогда не выставляли напоказ ценные лезвия сабель, а прятали их в ножны.

По-моему, дом Ёкой-сан[1423] – несомненно „сибуи“ – построен из нестроганого потемневшего дерева.

– Я привез его с одного северного острова, – сказал он. – Это простой крестьянский дом, но ему семьсот лет.

В каждой комнате разная отделка. В одной – причудливо изогнутый бамбук, в другой – красное, или камфорное, дерево, в третьей токонома[1424] отделялась необыкновенно живописным деревом в коре. Ни в чем нет симметрии, и вместе с тем во всем – полная гармония»[1425].

Целиком же «захватили» Александру Львовну японская музыка и живопись. Она испытала сильное впечатление на концерте. Затем посетила выставку:

«Сначала я попала в отделение европейской живописи. Я никак не ожидала того, что увидела. Передо мной были те же пестрые пейзажи, голые женщины, натюрморты – все, что я видела на многих европейских выставках. Здесь не было ничего оригинального, самобытного, японского. Я невольно была разочарована. Неужели это и есть настоящая японская живопись, о которой мне приходилось слышать как об искусстве совсем своеобразном? И только попав в другое здание, я нашла то, что ожидала, и даже больше того.

Первое, что бросилось в глаза, – рыбы. Среди полуфантастических морских водорослей прозрачные, голубоватые рыбы. Я видела, как, уставив глаза в одну точку, они мерно шевелили жабрами. А вот другая картина – цветет вишня, сакура. Безлистная, покрытая тяжелыми розовыми цветами ветка изогнулась, по ней порхают маленькие разноцветные птички… У меня разбегаются глаза. Что это? Туман, вы чувствуете, как вас пронизывает едкая сырость, едва вырисовывается лодка, на борту люди в странных соломенных одеждах, и на задранном кверху носу – птицы с длинными клювами.

– Рыбная ловля, – говорит заведующий. – Это птицы кармеранты, они ловят рыб. Вам нравится?

– Да, очень. – Я стою как зачарованная, мне не хочется уходить.

А вот японский натюрморт. В корзине синие, серебристые рыбы. Одна наполовину выскочила из корзины, изогнулась, чешуя серебром отливает на солнце».

На другой выставке Александра Львовна проверила свое впечатление, и оно получило подтверждение: «То же ощущение чего-то прекрасного, тонкого и изящного. Нежные, едва заметные линии дают картине необычайную легкость и воздушность». Возможно, вспомнив свою старшую сестру-художницу, она сделала оговорку: «…я не художница и высказываю здесь только непосредственные чувства»[1426].

У Татьяны Львовны, посещавшей еще в начале 1890-х годов парижские выставки, такой контакт с чужой культурой так и не возник. В главном же сестры были едины: в живописных произведениях, будь то французские или японские творения, обеим оказалось близко нечто глубинное, сущностное и гармоничное. Поразившее Александру Львовну в японской живописи как бы приоткрывало ей внутреннюю, глубинную гармонию бытия. Гармонию, доступную человеку-созерцателю.