Три дочери

Но времени, чтобы отдышаться, не было, мичман отплюнулся тягучей сладкой слюной и, когда умолк пулемет, – расчет ставил свежую коробку с патронами, – примерившись, одним ловким махом отсек от столба второй конец проволоки, снова втиснулся в воронку.

Через несколько минут моряки сковырнули с высотки пулеметчиков, трескучую машинку их – «машиненгевер» вообще хотели изломать, превратить в металлические щепки, но тут обнаружилось, что к пулемету имеется три запасных железных коробки с патронами, и экзекуция была отложена.

Пулемет повернули в сторону уползавших фрицев и принялись поливать их – пусть знают, что испытали моряки, когда охватывали полукругом небольшой кусок земли. Пулемет хоть и был тяжеловат, но осечек пока не давал, ствол у него при стрельбе не задирался, хотя и грелся сильно, даже защитный кожух не спасал – слишком много в нем было дырок (вентиляционных, естественно), можно было поджарить себе пальцы.

В том бою моряки потеряли сорок шесть человек только убитыми…

Через два дня Коваленко вместе с капитан-лейтенантом Минаковым отправили в Кронштадт за пополнением – ряды батальона моряков дырок не терпели, их надо было обязательно заделывать.

В Кронштадте было сыро, угрюмо, к фортам по хорошо протоптанным ледовым дорожкам команды исхудалых, с синюшными лицами моряков подвозили на санках снаряды – пополняли запасы, а может, готовились к дальним стрельбам.

На фронте кормили лучше, чем в Кронштадте, фронту Ленинград вообще отдавал последнее, что у него было…

В казарме, где жили подопечные сигнальщицы, было холодно и тихо, – огромная казарма была почти пустой, в ней едва пахло жилым духом – обитатели казармы воевали. Пока Минаков оформлял в штабе бумаги, Коваленко прошелся по ряду залов, в которых стояли двухэтажные, тщательно заправленные койки, застеленные отсыревшими суконными одеялами, украшенные ровными подворотами простыней, и у него невольно сдавило горло – ведь это было его прошлое.

Зашел в помещение с высоким гулким потолком, где должны были находиться девчонки-сигнальщицы… Пусто. Все те же аккуратно застеленные двухъярусные кровати, похожие на маленькие корабли и – ни одного человека.

Куда же подевались девчонки? Неужели и их отправили на фронт? Горло защемило еще сильнее, Коваленко неверяще покачал головой: ну хоть их-то могли оставить в тылу – не всем же умирать, в конце концов!

В большое казарменное окно была видна улица, застеленная перекаленным камнем, забусенная жестким снегом, виднелись также металлические крыши соседних домов, окна, заклеенные полосками бумаги, нарезанными из старых газет. И так на улице было холодно, так одиноко, что Коваленко не удержался, подул себе на руки, потом натянул на пальцы серые нитяные перчатки.

Неожиданно в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги, Коваленко вслушался в них: шаги очень легкие, вполне возможно, девчоночьи, у мужиков поступь тяжелая, обувью иной Вырвизуб грохочет не меньше танка…

Через несколько секунд шаги замерли. Коваленко оглянулся – в дверях стояла девушка в матросском бушлате и черной форменной шапке. Не узнать ее было нельзя – Полина Егорова.

– Товарищ мичман, – неуверенно начала Полина и умолкла, словно бы не знала, что сказать. Коваленко, у которого при виде Полины что-то потеплело внутри, согласно покивал головой:

– Я – товарищ мичман.

Полина неожиданно кинулась к нему, обхватила обеими руками, прижалась к груди.

– Товарищ мичман, вы живы? – сквозь внезапно навернувшиеся слезы спросила она.

– Странный вопрос. Как видишь – жив.

– А у нас прошел слух – вы убиты.

– Слух, мне кажется, Егорова, сильно преувеличен.

– Это хорошо, товарищ мичман, это очень добрая примета, когда худой слух не подтверждается.

– Дай-то бог, Егорова, – мичман не выдержал, по лицу его скользнула улыбка.

– Это означает – будете жить долго-долго… – сказала Полина. – Есть такая примета.

Она отстранилась от мичмана, подняла усталое, с полукружьями под глазами лицо. Щеки ввалились, кожа на губах и подбородке шелушилась. В голову Коваленко внезапно толкнулась душная догадка.

– Да ты никак голодная, Егорова?

Полина кулаком смахнула слезы с глаз. Пробормотала неуверенно, спотыкаясь на собственном, не самом сытом голосе:

– Нас кормят…

Коваленко не сдержал вздоха.

– Я вижу, как кормят, – сунул руку в бездонный карман бушлата, достал широкий обрезок марли, в которую были завернуты два куска хлеба и большой, спекшийся в камень, который разбивать надо было, наверное, молотком, кусок сахара.

Холстину Коваленко развернул на подоконнике.

– Ешь!

Полина гулко сглотнула слюну, мигом натекшую в рот, переступила с ноги на ногу.

– Да вы что, товарищ мичман!

– Ешь-ешь…

– А вам?

– Я еще достану, не тревожься, Егорова, – из-под бушлата мичман достал немецкий нож в кожаной кобуре, трофейный, глутку сахара уложил на ладонь, пристроил ее поладнее, – и, коротко размахнувшись, ударил по глутке ножом.

Полина не думала, что кусок каменного сахара может так легко расколоться, но он раскололся – лопнул точно посередине, обнажив синеватое искристое нутро.