Три дочери

Надо было читать солдатские треугольники и вымарывать из них сведения, составляющие военную тайну: названия населенных пунктов, где стояла та или иная воинская часть, наименования городов, в которых шли бои, всякие упоминания о настроениях солдат, кроме одного: фашизм будет превращен в винегрет и самый главный из фашистов – тот, который господин Гитлер, – умоется собственной вьюшкой.

Безжалостно надо было вымарывать и имена командиров… С другой стороны, военная цензура, конечно, нужна, но не до такой же степени: вместе с вредными растениями выпалывались и те, которые можно есть, вплоть до помидоров с огурцами.

Но служебные инструкции велели делать то, что Елене Егоровой приходилось делать, и она подчинилась приказу. А приказы, как известно, у военных людей не обсуждаются.

Шесть дней в неделю ей приходилось корпеть над письмами – до ряби в глазах и тупого свербения в затылке, – а седьмой день, воскресный, приходилось отдавать госпиталю. Все ходили в госпитали, как на работу, – помогали обихаживать раненых, ставить их на ноги, мыть и оттирать, а затем, выздоровевших, отправлять на фронт…

Солоша взяла на себя самую тяжелую нагрузку – стирала белье, привозимое из госпиталей. Иногда выпадала работа тонкая, за которую ей платили – стирать и гладить белье для тыловых командиров.

Тыловики, сидевшие в штабах, расплачивались в основном продуктами, что было не просто хорошо, а очень хорошо для семьи Егоровых, – иногда давали деньги. Но деньги были не так ценны, как продукты и продуктовые карточки.

В московских госпиталях было тесно, шумно, пахло карболкой, надеждой на скорое выздоровление, ожиданием хороших вестей с фронта, влюбленностью и молодостью, и это было правильно: госпитали не должны источать уныние. Уныние еще никогда никого не излечивало от ран.

Уныние даже простую царапину на руке не сумеет заживить.

У Елены на новой службе обозначилась подружка, – такая же молодая женщина с одним кубарем в петлицах – Надя Терехина, темноглазая красавица южных кровей: предки ее происходили из казаков, держали оборону на черноморских рубежах, плавали на стругах в Турцию и привозили оттуда огненнооких турчанок… Капелька турецкой крови попала и в кровь Нади Терехиной.

Надя первой обратила внимание, что выздоравливающие командиры, – особенно те, кто помоложе, заводят быстрые и легкие романы с медсестрами, фельдшерицами, а то и с врачихами, – и женский персонал госпиталя охотно идет на это… Любовь на этих веселых островках выздоровления крутили напропалую, налево и направо, в коридорах стояли парочки и оживленно, очень влюбленно шушукались.

Некоторые романы были серьезными – молодые расписывались, и тогда иная медсестричка, стирая с глаз слезы, всхлипывая, провожала своего благоверного на фронт, бежала за полуторкой, увозившей его, что-то кричала вслед, а потом обессиленно садилась на краешек тротуара и плакала.

Это происходило во всех московских госпиталях, в которых Елене доводилось работать по воскресеньям – и наверняка не только в них, а и в тех местах, где ей не приходилось бывать.

Расписывались не раздумывая, и эта решительность, стремительность действий приводила Елену в восхищение – она понимала, что многие из выздоровевших «ранбольных» уже никогда не вернутся с фронта – сложат головы, – возможно, даже в ближайших боях, но это – живые люди, от которых должен остаться след на земле, и лучше всего – ребеночек.

Если Елена была удивлена госпитальной любовью, то Надя Терехина даже рот открыла восхищенно, от некой душевной вялости, в которой она пребывала, не осталось и следа.

– Вот это люди! – завистливо пробормотала она и оправила на себе гимнастерку, очень выгодно подчеркивающую точеность ее фигуры.

Она недолго ходила под пристальными взглядами мужчин, – очень скоро в сопровождение ей навязался такой же жгучий южанин, как и она сама, – испанец с горящими глазами Хулио, который охотно откликался на русское имя Федор.

Надю он величал певуче, ласково, протяжно:

– Надьюша.

И Надя от этого протяжного, произносимого нежно «Надьюша» буквально начинала светиться.

– Надьюша, вы случайно не испанка? – спрашивал он.

– Нет, – Терехина энергично мотала головой, – стопроцентная русачка, хотя где-то далеко, в глубине фамилии явно есть цыганская или чья-то еще кровь…

– Вы очень похожи на испанку из Андалузии, – Хулио-Федор прижимал ладонь к груди, к сердцу, глаза его любяще светились, Надя в ответ смеялась звонко, беззаботно, будто и войны никакой не было. – Можно я вам грязную воду в ведре сменю?

– Можно, – по-королевски снисходительно разрешала Надя, занимавшаяся уборкой коридора, и Хулио со счастливым видом хватал ведро, в которое эта удивительная девушка окунала половую тряпку и драила потертые, с облезшей краской, исхоженные доски, несся с ним на улицу к пожарному крану, из которого набирали воду.

Лейтенант Хулио Карпентьер был выздоравливающим «ранбольным», очень скоро он должен был отправиться в свою часть – воюющий стрелковый полк, где был командиром роты, о чем он радостно и одновременно грустно сообщил Терехиной: