Три дочери

Грузовые машины, которые регулярно ходили по городу, подбирали расстрелянных и увозили на окраину, на свалку, в общую яму, где в конце каждого дня итоги подводили два армейских бульдозера, надвигали на окоченевшие тела несколько пластов земли.

Случалось, туда же сбрасывали и дохлых животных – все станет тленом, сгниет, удобрит землю, на будущий год эта неприятная, грубо засыпанная траншея прорастет жирной травой.

Заводы, не уехавшие на восток, оставшиеся в Москве, работали круглосуточно, в три смены, выпускали продукцию для фронта: вместо совковых лопат делала мины, вместо носовых платков – рубашки для гранат и теплое белье для красноармейцев, вместо детских игрушек – снаряды к крупнокалиберным гаубицам; на ночь рабочие домой не уходили, спали прямо там же, в цехах, под станками, побросав на бетонный пол телогрейки.

В цехах было много станков неработающих – хозяева их ушли в ополчение, часть уже вообще лежала в земле, а чтобы подготовить новых рабочих, необходимо было время.

Вместо взрослых мужиков в цеха пришли школяры – старательные мальчишки с испачканными чернилами пальцами. Но они не умели управляться со станками так, как это делали мастера, по тридцать лет оттарабанившие на производстве.

Стала понятна ошибка мобилизационных властей – не всех работяг надо было брать на фронт… А, впрочем, их и не всех брали – отца Елены, деда Василия, например, не взяли, более того – вырубили из всех списков, по которым он мог угодить на войну… Хотя бы на двадцать минут или того менее.

Зима навалилась на столицу жестокая, от мороза лопались не только водопроводные трубы, но и асфальт. Впрочем, асфальт на московских шоссейках был разный, попадался такой, что не лопался, а вел себя много хуже, расползался под ногой, рассыпался, как творожная масса.

Тяжело было в Москве, нечем было кормить Иришку, но кое-что Елена доставала через свою контору – сотрудникам НКВД, как и солдатам действующих частей, старались помочь.

Приходилось дежурить на крышах во время налетов немецких бомбардировщиков и в составе патрулей выходить на улицы Москвы. Мародеров попадалось мало, а вот диверсанты встречались чаще, хотя в Москве им было непросто – засекали оставшиеся в городе жильцы и звонили в комендатуру.

Так однажды ночью такой телефонный звонок раздался во время дежурства Елены. Звонила женщина, говорила она шепотом:

– В квартире надо мною работает стеклограф. По-моему, там печатают листовки. Я сама стеклографистка и ошибиться не могу.

Три человека помчались по указанному адресу, в том числе и Елена. Дом, откуда звонили, – был темный, мрачный, состоял из пяти этажей. Старшим в группе был Агафонов – он изменился, за несколько месяцев войны постарел, в висках появились седые блестки, вторым был боец из комендантского взвода с автоматом, третьей – Елена, вооруженная винтовкой.

Агафонов поставил бойца внизу, под окнами, Елене он велел контролировать вход в подъезд – старую, косо висевшую дверь, сам, достав ТТ из кобуры, пошел наверх в квартиру, где работал стеклограф.

Нажал на кнопку звонка – звонок не работал, тогда Агафонов стукнул кулаком в косяк. В ответ – молчание. Агафонов, морщась от того, что может разбудить соседние квартиры, а то и весь подъезд, постучал сильнее. И вновь в ответ – тишина, словно бы кто-то, только что работавший на стеклографе, испарился. Ну будто бы это был дух бестелесный, а не вражеский приспешник. Агафонов, разозлившись, ударил по двери сапогом.

Через мгновение, словно бы отзываясь на этот стук, во дворе громыхнула короткая автоматная очередь.

Выругавшись, Агафонов понесся по лестнице вниз.

Под стеной дома на снегу распластался человек. Неподалеку стоял боец с автоматом в опущенной руке. Агафонов пощупал пульс у лежавшего и отрицательно покачал головой. Лишь потом спросил у бойца:

– Что случилось?

– Да этот гад вылез из окна и начал по веревке спускаться. Я его окликнул…

– А потом? – перебил бойца Агафонов.

– Потом я выстрелил.

Агафонов спичкой осветил лицо убитого. Из-под полуопущенных век на него смотрели тусклые, быстро угасающие глаза: две пули автоматной очередь пробили этому человеку шею. Елена прижала ладонь ко рту: внутри возникло что-то сосущее, выворачивающее организм наизнанку – показалось, что сейчас ее вырвет.

– Жмурик, – констатировал Агафонов, – жаль, что не удастся допросить. Выволакивай его на тротуар, – велел он бойцу, – а мы посмотрим, что у этого деятели осталось в квартире.

В квартире было холодно, пусто, на круглом обеденном столе, стоявшем посреди центровой комнаты, высился стеклограф – машинка, на которой, как на полиграфическом станке, можно было печатать листовки.

Собственно, листовками и занимался убитый десять минут назад – сидел за этим вот столом и шлепал одну прокламацию за другой. У стеклографа, по одну сторону, высилась стопка чистой бумаги, по другую – отпечатанные листовки. Стопка была солидной. Елена взяла одну из них.