Три дочери

Комиссар госбезопасности снова поморщился: он хорошо понимал, что это такое. Знал и другое – его сотруднице в их конторе после этого перестанут доверять. Он повел головой в сторону, будто ему в кадык впился крючок воротника. Левая щека у комиссара невольно дернулась: когда не доверяют – это серьезно. Сочувственно качнул головой – этого ему в управлении еще не хватало.

– Завтра рано утром берите «эмку» и поезжайте, – сказал он, – иначе… вы правы – будет поздно. Вечером обязательно будьте в Москве и доложитесь дежурному. Понятно, Егорова? – в голосе начальника управления заскрипели усталые ржавые нотки.

– Так точно, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга!

Елена, как девчонка-третьеклассница, готова была от радости запрыгнуть на шкаф, совершить какой-нибудь гимнастический кульбит, спеть дурашливую песенку, но вместо этого она лишь щелкнула каблуками сапог… Хотя ликующий звонкий голос конечно же выдавал ее состояние.

Подмосковные дороги были забиты – тут можно было встретить и потрепанные солдатские части, которые чья-то сильная рука отводила на перегруппировку, чтобы потом заткнуть дыру в прогнувшемся фронте, и беженцев, уходивших под защиту московских стен – в основном, тех, у кого в столице, либо в деревнях, примыкавших к московским окраинам, жили родичи, на грузовиках вывозили промышленные станки, чтобы не достались немцам. Колоннами шли рабочие, трудившиеся на этих станках, в основном седые, обросшие серой щетиной люди непризывного возраста, к службе в армии уже не пригодные.

Навстречу отступающим тоже двигался поток, и немалый – фрицев надо было сдержать, не пустить в Москву.

На зеленую «эмку», в которой ехала Елена, люди поглядывали недобро, некоторые, наоборот, отворачивались, сплевывали на дорогу, бормотали что-то себе под нос – были видны открывающиеся рты и шевелящиеся губы, слышно же ничего не было, все заглушал шум мотора. Елена невольно морщилась, сидя впереди рядом с шофером.

Водитель «эмки» внимательно разглядывал солдат, уходящих на запад, новенькие полуторки с пушками на прицепе, трактора, волокущие орудия помощнее, и качал головой:

– Неужели вся эта сила не сумеет остановить супостата?

Елена не отвечала ему, лишь неопределенно подергивала плечами, приподнимала их, потом опускала. Наконец произнесла:

– У Гитлера техники больше – накопил, сволочь…

– Зато у солдат его такой души, как у наших бойцов, нету. Мы победим.

– В этом даже сомнений никаких нет – победа будет за нами.

– Верные слова, товарищ командир, – уважительно отозвался водитель. Елену он назвал «товарищем командиром», хотя она была наряжена в простую гражданскую жакетку и старую юбку. – Русь еще никто не побеждал – ни татары, ни поляки, ни французы, ни турки. И не победят, как бы ни пыжились… Тьфу, куда ты лезешь? – повысил он голос, глядя, как какая-то расхристанная молодайка, тащившая за собой на веревке корову, метнулась прямо под колеса «эмки». Шофер выругался снова и затормозил. – Тьфу!

От всей этой огромной движущейся массы людей веяло тревогой, такой едкой и прочной, что хотелось невольно закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого, и думать о чем-то другом, высоком, светлом, к отступлению никакого отношения не имеющем…

Волоколамск был перерыт вдоль и поперек, на дороге стояли ежи, сваренные из тяжелых двутавровых балок, между ними были оставлены проезды для машин.

С запада полз сизый удушливый дым, прижимался к земле, обволакивал дома и деревья – это был дым горящего жилья.

В проездах стояли красноармейцы с хмурыми лицами и настороженными, колючими глазами, проверяли документы.

У водителя «эмки» и Елены Егоровой документы проверили трижды – ведь мало кто из гражданских лиц устремлялся сейчас навстречу немцам. У некоторых проверяющих на груди висели автоматы с круглыми дисками – оружие по той поре встречавшееся нечасто.

«Эмку» пропускали беспрепятственно – и у шофера и у Елены при себе имелись грозные удостоверения – связываться с НКВД никто не имел желания.

Если на подступах к Волоколамску дорога была плотно забита беженцами, то по обратную сторону города людей уже не было, на запыленном сером большаке ветер скручивал в бойкие бесовские хвосты разный мусор, поля стояли блеклые, увядшие, хлеб был убран не везде – не хватило у колхозов, у сельского люда сил для уборки, – мужиков отправили на фронт, а бабы с жатвой не справились.

– Нам еще далеко? – поиграв желваками, – не нравилось ему это безлюдье, – спросил у Елены водитель.

– Совсем немного, километра три, думаю, осталось. Вообще-то дед у меня из деревни в Волоколамск пешком ходил. Как-то он посчитал, сколько будет в верстах – вышло приблизительно двадцать верст…

– Если бы я хоть что-то смыслил в верстах, – пробурчал водитель недовольно, – верста – это больше километра или меньше?

– Меньше. Двадцать верст – примерно шестнадцать километров.

– Значит, осталось три, говорите?

– Три, – Елена невольно поежилась: а что, если не три километра, а пять? Тогда ее этот дядя просто-напросто стрескает. Всухую, без всякой запивки.