Три короба правды, или Дочь уксусника

– Да если ничего не сладится, я лучше с тобой разведусь, вину на себя приму, и тебя за него выдам – но он от меня только через венец выйдет. Мне терять нечего.

Увидев перед собой Фаберовского с Артемием Ивановичем, кухмистер осекся и покраснел. Стоявшая позади него с заплаканными глазами Агриппина Ивановна закрыла лицо руками.

– А Глашка с Василиской гулять убрались, на Марсово поле глазеть пошли, как балаганы к Масленице строят, – сказал Петр Емельянович, и было видно, что он врет.

– А вот нам на царской службе на балаганы не поглазеешь, – с сожалением в голосе сказал Артемий Иванович. – То лихачом приходится обряжаться, то в смертельные сражения с нигилистами вступать. Вот эту жестянку поставьте куда-нибудь пока, она мне еще жизнь может спасти в лихой момент. И на все это еще столько сил уходит, что потом так есть хочется…

– Ой, да что же вы в дверях стоите? – Агриппина Ивановна засуетилась, и побежала в столовую накрывать на стол. Артемий Иванович лихорадочно рассупонил лихаческий армяк, скинул его на руки будущему тестю и побежал следом.

– Что тут у вас случилось? – спросил Фаберовский, снимая шубу и вешая ее на крючок.

– Дело в том, что… – замялся кухмистер. – В общем, ничего страшного, но смотря с какой стороны смотреть… Да вы снимайте калоши, снимайте.

Петр Емельянович побагровел и натужным шепотом произнес, приблизив губы к самому уху поляка:

– Сбежала.

– Кто? – в тон ему спросил Фаберовский.

– Глафира. Невеста Артемия Ивановича. Василиска сказала, что с прикащиком из столбовской обжорки. Я к Столбову ходил, а тот говорит, что прикащик отпросился на все Святки и уехал еще в Сочельник. Агриппина Ивановна сразу в слезы: «Убили ее», говорит. Хотела в сыскную сообщать, но я отказал. Вот, выдадим Василиску хотя бы, тогда и сообщим.

– Что-то пан кухмистер запутал меня. Вы вторую дочку тоже умудрились замуж пристроить? И кто же жених?

– Он, – кухмистер показал через плечо на дверь, откуда доносилось лязганье вилок и громкое чавканье. – Ваше превосходительство, прошу дозволения на подмену. Никто не пострадает же! Между ними никакой разницы! Только я да Агриппина Ивановна их различаем.

– Да мне-то все равно, – сказал ошеломленный поляк. – Только раз никакой разницы, дозвольте и мне 5 тысяч вперед. Чтобы без риску. Вам все равно без разницы, а мне спокойнее.

Они прошли к кухмистеру в кабинет, тот достал из несгораемого шкафа и отсчитал пачку сторублевок – ровно пятьдесят штук. Потом они присоединились к Артемию Ивановичу, который не подозревая ничего, с удовольствием уплетал битую телятину в сметане и со спаржею. Обед прошел мрачно и безмолвно. В семь вечера Фаберовский с Артемием поднялись из-за стола, оделись и спустились вниз. Лукич вывел рысака с упряжкой, Артемий Иванович взгромоздился на козлы и, дождавшись, пока Фаберовский угнездится сзади, покатил на Миллионную.

– Вон твоя краля, Степан, – сказал он, когда они остановились напротив офицерских флигелей во дворе штаба Гвардейского корпуса. – У калитки в ограде стоит.

Фаберовский подвинулся, освобождая для приставши место, однако Сеньчукова не подошла к ним, как они ожидали, а призывно стала махать им рукой.

– Не может быть, чтобы меня там убивать стали, – пробормотал поляк.

– Почему же не может? – утешил друга Артемий Иванович. – Полковника Судейкина помнишь? Как его ломами в сортире забили? В сортир не ходи. И деньги от Дурново, может, мне отдашь? Убьют, неровен час, тебя – мне по почте их не пришлют.

– Вернешься на Конюшенную, найдешь их под футляром от микроскопа.

Фаберовский вылез и решительно направился к приставше, а Артемий Иванович тайком перекрестил его спину.

– Ужасно холодно, пойдемте скорее в дом, – сказала приставша и взяла поляка под руку. Они обошли офицерский флигель кругом и по черной лестнице поднялись на четвертый этаж.

– Извините, что не с парадного хода. – Сеньчукова открыла дверь и впустила поляка на кухню. – У хозяев было три ключа, два они забрали с собой, а третий уже давно утерян. Вот здесь можно повесить шубу.

Она зажгла свет, и поляк с интересом огляделся. Около плиты лежало толстое полено, на котором явно кололи щепу на растопку. Топора ни рядом с поленом, ни на кухне вообще не было, хотя на полене остались треугольные следы от лезвия.

– Кому принадлежит эта квартира? – спросил Фаберовский, разыгрывая полную неосведомленность.

– Моему деверю. Он с женой и детьми поехал в Гатчино навестить свою мамашу с сестрой. Со свекровью удар случился, да вроде все обошлось – врачи говорят, что очухается.

– А где же прислуга? У него же наверняка есть денщик?

– Урыленко к сестре отпустили. Пойдемте в прихожую.

Вешалка в прихожей была пуста, обуви, кроме стоптанных валенок в углу, не было. Дверь на парадную лестницу была заперта изнутри на крюк. Фаберовский принюхался, пытаясь определить по запаху, есть ли кто-нибудь еще в квартире кроме него и Сеньчуковой. Но мерзкий одеколон, обильно, на две копейки, вылитый в парикмахерской при бане ему за воротник, перебивал все запахи. Поляк не любил никаких одеколонов, а сейчас он преисполнился к ним лютой ненавистью.