Три короба правды, или Дочь уксусника

С Артемием Ивановичем, пожелавшим «набраться опыту» в качестве лихача, они договорились встретиться у кухмистера, чтобы перекусить напоследок, поэтому поляк от Черевина направился прямиком на Шпалерную. Лукич сообщил, что Артемия Ивановича до сих пор нет, и продемонстрировал у себя в швейцарской «Дневник происшествий», который он продолжал скрупулезно вести. В дневнике было записано, что утром в дом Балашовой явился отец Серафим Свиноредский с двумя подручными и пробыл там десять минут, изгоняя переселившегося туда от сапожника нечистого духа.

– И вот ведь зараза этот дух: только батюшка ушел, как у нас во дворе опять вой начался, – сказал Лукич. – Эта политика понятная: отец Серафим будет теперь этого беса с одной стороны улицы на другую гонять, и со всех поочередно деньги собирать. Только я на него больше денег сдавать не буду. Кто как хочет, а я завтра к Иордани пойду, да два ведра святой воды принесу. Ни один бес не устоит!

– И что, отец Серафим с дьяконом приходил?

– Нет, два каких-то с ним страшненьких приходили, длинноруких, в малиновых кушаках. Может, теперь у них в церкви порядок такой: не с дьяконом, а с какими-нибудь двумя особыми служками ходить?

– Сомневаюсь я. Черная кухарка ваша где, которая в том доме живет?

– Где же ей быть? На кухне, в кухмистерской.

– Позови-ка ее сюда.

Лукич сходил за кухаркой, и та рассказала, стеснительно обтирая грязные лапы о фартук, что она видела утром, как отца Серафима провожал из своей квартиры капитан Варакута, а потом остановил ее в дверях и попросил услужить ему на Сретение: сварить у него на квартире котел картошки, а поутру прибрать за гостями.

– Интересно, когда это он собрался в Сретение на ночь у себя собирать? – задумчиво пробормотал Фаберовский, когда кухарка ушла. – А, Лукич?

– Похоже, на постой немало народу встанет. Взвод наверное. Я ее котел знаю, она в нем скатерти вываривает.

– Швейцар! – затопал кто-то у камина в парадном и захлопал рукавицами по бокам, отряхивая снег. – Лукич, мать твою! Я тут во дворе лошадь с санками поставил, пригляди, чтобы не умыкнули.

– Ваш подчиненный прибыл, – сказал Лукич, и они с поляком вышли из швейцарской. – Прикажете лошади овса задать, Артемий Иванович?

– Ни-ни, ее ни поить, ни кормить нельзя. А то галопом будет ходить. Благородных кровей животное.

– Где был, пан Артемий? – спросил Фаберовский.

– Нравственности и благочестия семейные восстанавливал, – ответил Артемий Иванович, в картинной позе облокачиваясь о каминную полку.

– Это как это? – спросил Фаберовский.

– Оно сперва само вышло, – сказал Артемий Иванович, направляясь вверх по лестнице в квартиру кухмистера. – Встал я на Фонтанке, садится ко мне генерал один в немалых чинах. Весь напомаженный, надушенный, усы торчат – ясное дело, к своей фее намылился. «В «Славянскую гостиницу», голубчик, – говорит. – Да пошевеливай.» Тут меня как черт дернул: «А на Гороховую, 2, не желаете, ваше превосходительство?» «Да ты белены объелся», – кричит. «Белены – не белены, а указ имеется всех неверных мужей в Отделение по охранению общественной безопасности и нравственности доставлять». И бумагу ему под нос. Тут у него все опустилось, усы поникли, и к фее больше не хочет. Ну, на десяти рублях сговорились, я его к дому подвез, и он быстро-быстро к семейному очагу поспешил. Не успел я отъехать, вдруг из того же подъезда другой выскакивает. В чинах не столь существенных, но молод и на рожу смазлив. Шапка с портфелем под мышкой, шинель наискось застегнута. «Скорей, – кричит, – скорей!» Этот десятью рублями не отделался. И пошла машина! Две сотенных насшибал!

– Пан Артемий у нас добытчик, – согласился Фаберовский. – А я перед Черевиным к Лабурде заходил, якобы справиться о самочувствии после прививок. Выяснил, чем бразильцы послезавтра заниматься будут. Сам Лабурда с послом пойдут в Зимний на водосвятие, а камердинер ихний поедет в Биржевой сквер за попугаями вместо Лабурды. Так что если жив буду, в квартиру к бразильцу самое время будет лезть. А если не жив – то у Луизы я бумагу оставил, передашь ее Черевину.

– Это можно.

– Заодно скажешь Черевину, что Свиноредский договорился с Варакутой в ночь, когда в посольстве бал будет, поставить у него своих бандитов в малиновых кушаках, которых он у себя на царское чучело натаскивает.

– Тссс! – сказал Артемий Иванович. – Разве можно на лестнице говорить «царское чучело»! А тебе хоть объяснили, где тебя убивать будут?

– Если бы! Или по дороге на нас нападут, или завезут меня куда-нибудь в укромное место и там прикончат. Вот тебе, пан Артемий, твой револьвер. – Поляк достал из-за пазухи оружие и сунул его Артемию Ивановичу. – Если случится это на дороге, будем вместе отстреливаться, а если завезут куда, то дуй до ближайшей части и телеграфируй Черевину, и пристав пусть туда же команду городовых высылает.

Артемий Иванович покрутил шишку звонка. Было слышно, как открылась внутренняя дверь, и Петр Емельянович раздраженно сказал жене, отпирая замок наружной: