Три короба правды, или Дочь уксусника

Однако, всего предусмотреть не удалось. Перед самым началом парада, уже когда царь подъехал ко дворцу, ординарец сообщил генералу Черевину о двух водолазах в Морском гвардейском экипаже, которые с наступлением темноты вчера прибыли со всеми потребными аппаратами на двух повозках к Иордани и что-то делали там на дне до двух часов ночи. Теперь оба водолаза лежат в лазарете то ли в белой, то ли в нервной горячке, и бредят о каких-то подводных бомбах. А словно для того, чтобы добить Черевина, ординарец прибавил, что только что организованно прибыло значительное число подозрительных лиц и смешалось с толпой на льду. Черевин успел лишь отдать распоряжение приготовить для крепостных пушек картечные заряды.

Теперь он шел в свите императора, и неприятное чувство страха точило его. Государь перешел со свитой в Николаевский зал, гвардейцы взяли "на караул" и хор Преображенского полка сыграл "встречу". Когда заиграли гимн, Черевин потряс головой и уставился на августейшего главнокомандующего. Великий князь Владимир Александрович был необычно взволнован, он осунулся и похудел, глаза его лихорадочно блестели, и, пока Государь здоровался с преображенцами и семеновцами, нервно оглядывался вокруг и принюхивался. «Чего он принюхивается? – думал Черевин. – Ничем тут особенным не пахнет, кроме этих кухонных ароматов, которые всюду проникают. Может, кто-то из его людей спрятал в зале динамит? Вряд ли, скорее водолазы Алексея Александровича подложили бомбу под Иорданью».

Владимир действительно был взволнован и возбужден. Впервые в жизни он боялся идти на лед к Иордани. Если со стороны толпы он был надежно огражден от всяческих неожиданностей панельной охраной отца Серафима, тот вот злоумышления из-под воды он весьма опасался, даже несмотря на то, что вчера по личному распоряжению брата Алексея водолазы шесть часов бродили по дну напротив Иорданского подъезда. Его страх усугублялся постоянным голодом. Последние дни корнет Борхвардт непрерывно блевал, у него даже пена шла изо рта, так что было уже непонятно: отравлен ли он террористами или в Загвоздках его покусала бешеная собака и следует отправлять его к Пастеру. Попытка снять пробу с котла у кавалергардов имела печальные последствия как для поваров и дежурного офицера полка, так и для самого великого князя. Ездить к Вердеру по политическим причинам было больше невозможно, а ростбиф и пудинги Мориера не подходили ни по политическим, ни по кулинарным параметрам. К Волкенштейну ездить он теперь просто боялся, а у Монтебелло кухня перестраивалась, и служащие тайно носили французскому послу обеды из кухмистерской Владимирова на Шпалерной. К брату великий князь даже не просился, так как знал, насколько невозможно есть жесткую баранину с горошком, которую готовят Государю в Аничковом в обычные дни. Если раньше он в задумчивости рисовал стройные ножки балетных нимф в обрамлении кружев, то теперь его бумаги испещряли упитанные ножки пулярок с папильотками на косточках. С голодухи Его Высочество предприняло объезд дипломатического корпуса, и уже на второй день остановило свой выбор на китайском посольстве, где посол Шу Кинг-Шен, держал отличный погреб французских вин и не был склонен к устрашающим изыскам южно-китайской кухни, отдавая предпочтение свинине с разнообразными соусами, кролику с орехами и плавникам акулы, которые особенно полюбились Его Высочеству. А вчера, на лестнице в посольском доме великий князь встретил художника Ярошенко, но позорная попытка Его Высочества напроситься к генералу передвижников на обед потерпела чудовищную неудачу: великому князю было отказано под предлогом Богоявленского поста. И это, несмотря на то, что из квартиры Ярошенко доносились крики: «Матушка, нарежьте нам еще колбаски пожирнее!».

При воспоминании о колбаске Его Высочество непроизвольно щелкнул челюстью, как собака, поймавшая блоху, и уловил на себе недоуменный взгляд старшего брата. Император неодобрительно покачал головой и обратился к последнему стоявшему перед ним взводу:

– Здорово, саперы! Поздравляю со светлым праздником Крещения Господня!

– Здра-жла-Ваш-Императ-Вел-ство! – дружно гаркнули те в ответ.

«Я этих колбасок Ярошенко не прощу, – подумал Владимир Александрович. – Если жив сегодня останусь – приму передвижников в Академию, а его – никогда! Предать меня в самую тяжелую минуту!»