Три круга Достоевского

«Все пьяно, но без веселья, а мрачно, тяжело, и все как-то странно молчаливо» [5, 70]. Яркий контраст с техническим про­грессом — мрачность и молчаливость людей. И возникает воп­рос: а не самоцель ли прогресс-то техники? Нет. Она дает удоб­ства. Но не всем, а лишь тем, «которые имеют право на удоб­ство» [5, 68]. А это уже ненормальность.

Достоевский сравнивает общества не по техническим дости­жениям, а по тому, что они дают человеку, причем каждому. Достоевский ищет человека и на все смотрит через призму че­ловека и условий его существования. Цель — человек или средство.

Писатель обнажает нравы победившей буржуазии, обещав­шей человеку свободу, равенство и братство.

Все человеческие ценности вывернуты наизнанку. Материаль­ное — самоцель, семейство — на финансовом расчете, не украсть — не норма, а исключение из нормы, элементарная порядочность возведена во что-то из ряда вон выходящее.

Француз размышляет о Гарибальди и удивляется, что в ру­ках у того были большие общественные суммы и он ничего не присвоил себе. Достоевский замечает: «Про Гарибальди, конечно, можно рассказывать все что угодно. Но сопоставить имя Га­рибальди с хаптурками из казенного мешка — это, разумеется, мог сделать только один француз» [5, 84].

В обществе царит полное равнодушие к «братьям». По горо­ду бродит голодная, босая, грязная шестилетняя девочка. И все равнодушно — мимо. Никому нет дела. Достоевского удивила не бедность (ее он видели в России), а равнодушие. В обществе гос­подствует социальное разъединение. Но, его как будто не заме­чая, говорят о прогрессивности своего пути. Много говорят о на­личии в обществе братства, искусственно насаждают идею брат­ства, создают мифы, иллюзию братства. Но братство от этого не появляется. Все во власти чрезмерного обособления и чувства самосохранения.

Ханжество и лицемерие — существенные черты нравов побе­дившей буржуазии. Самые низкие поступки по отношению к че­ловеку, ущемление прав человека выдаются за заботу о человеке. Это лицемерие проникло во все сферы жизни. Достоевский обна­жает это, ограничиваясь отдельными штрихами. Вот он ведет разговор о торговце. «Парижанин ужасно любит торговать, но, кажется, и торгуя и облупливая вас, как липку, в своем магази­не, он облупливает не просто для барышей, как бывало прежде, а из добродетели, из какой-то священнейшей необходимости» [5, 76].

В частном выражено общее — господство лицемерия.

В то время, когда в обществе происходит беспрецедентная гонка за барышом, в искусстве буржуа не хочет видеть обнажение этих истинных идеалов общества. Требует лакировки действи­тельности: «подавай ему непременно бессребреников» [5, 77]. Буржуа боится обнажения своей сути. А боязнь открыто взгля­нуть на себя, посмеяться над собою, неспособность назвать вещи своими именами — показатель неправедности существующего по­ложения.

Касаясь нравов победившей буржуазии, Достоевский ставит вопрос: «Отчего от куда-то прибрал всех бедных и уверяет, что их совсем нет? Отчего он довольствуется казенной литературой? Отчего ему ужасно хочется уверить себя, что его журналы непод­купны? Отчего он соглашается давать столько денег на шпионов?» [5, 75]. Он — это буржуа. Писатель видит ответ на этот вопрос в боязни победителей обнаружить изъяны в свом детище — новом обществе. А то ведь, «пожалуй, подумают, что идеал не достиг­нут, что в Париже еще не совершенный рай земной, что можно, пожалуй, чего-нибудь еще пожелать, что, стало быть, буржуа и сам не совершенно доволен тем порядком, ,за который стоит и который всем навязывает; что в обществе есть прорехи, которые надо чинить. Вот почему буржуа и замазывает дырочки на са­погах чернилами, только бы, сохрани боже, чего не заметили!» [5, 75].

Поразительна глубина взгляда художника. Претендующие на идеал и обладающие «дырками на сапогах» заняты не тем, чтоб снять себя с пьедестала, не тем, чтоб починить сапоги, а тем, чтоб, оставаясь на пьедестале, замазать, спрятать от посторонних глаз «дырки». И в этом неблагородном деле первую роль отводят ли­тературе, сведя ее к охранительнице существующего. «Вот почему заглавия романов, как, например, «Жена, муж и любовник», уже невозможны при теперешних обстоятельствах, потому что любов­ников нет и не может быть. И будь их в Париже так же много, как песку морского (а их там может и больше), все-таки их там нет и не может быть, потому что так решено и подписано, потому что все блестит добродетелями. Так надо, чтоб все блестело доб­родетелями» (5, 75].

Вряд ли эти поразительно верные строки, обреченные на дол­гую жизнь, надо разъяснять. Достоевский в зародыше увидел то, ,что позднее примет чудовищный размах и что позднее отразит другой, горячо его любящий художник. Я имею в виду Альбера Камю.