Три месяца, две недели и один день

— Дерек, — потревоженная моим воздействием или голосом, или сразу обеими этими вещами, Лив приоткрывает глаза, почти тут же смыкая веки обратно из-за яркого для только что проснувшегося человека света. Повторив это несколько раз со значительным количеством морганий, она всё-таки встречает мой взгляд без пелены перед взором и неторопливо, но без явной слабости поднимается в кровати и садится, свешивая ноги вниз. Она заняла мою половину кровати, но мне это даже нравится. Пожалуй, так же сильно, как и прикасаться к её бедру и просто смотреть, не отрываясь. — Ты давно вернулся?

— Нет, всего несколько минут как. Ты в порядке?

— Я не собиралась засыпать, я… — она переводит взгляд на телевизор, висящий напротив кровати. Тот по-прежнему включён на спортивном канале, где, насколько мне известно, должны были вести трансляцию нашего матча, но теперь там идёт совсем не баскетбол. Вернув всё своё внимание обратно к Лив, я понимаю, что она вроде как смущена. — Как всё закончилось?

— 123:113. Представляешь, победа.

— Ты говоришь так, будто удивлён, словно вы уже не побеждали позавчера и вообще никогда не выигрывали.

— Я действительно удивлён, — перемещая руку выше по телу, я дотрагиваюсь до её живота, переполненный ощущениями, радостью и чувством ослепляющего счастья. — Это всё нечто новое. Ты, ребёнок и победы. Всё это вместе. Я всё ещё привыкаю, — она опускает голову вниз, что заставляет меня умолкнуть почти на полуслове, но одновременно сильнее прижать ладонь к ткани и к коже под ней. — Ты чего? Я что-то не то говорю?

— Нет. Нет, дело не в тебе, — вернув лицо в прежнее положение, Лив передвигается ближе ко мне и проводит рукой по моим волосам, останавливая её на затылке и не сводя с меня взгляда. Но он словно незнакомый, напряжённый, внутри него что-то неясное, но ставшее уже стабильным, и это путает или пугает, возможно, даже больше следующих слов. — Просто у меня тянет поясницу. Я не знаю, должна ли говорить об этом, но иногда это почти больно, и я просто подумала, что ты должен знать. Я уверена, это пройдёт, но мне показалось, что тебе стоит… Что ты можешь рассердиться, если я не скажу. А я не хочу, чтобы ты становился таковым.

— Конечно, ты должна. В каком смысле ты не знала, говорить или нет, и с чего бы мне вообще злиться на тебя? — меня беспокоит тот факт, что ей, скорее всего, нехорошо. Отрицать его, твердя, что я вовсе не боюсь и не поддаюсь смятению, было бы попросту глупо и самонадеянно. Но это не её вина, и мне же не с чего хотеть ругаться. Только повышенный тон моего голоса словно говорит об обратном. Я вдыхаю и выдыхаю пару-тройку раз, спонтанно и нервно хватаясь за волосы, которых ещё недавно так нежно касалась теперь совсем покинувшая моё тело тёплая рука, и лишь после понимаю свою грубейшую ошибку. — Прости, я не должен был кричать. Давай мы просто позвоним врачу.

— Незачем беспокоить её так поздно, — не задумавшись даже на секунду, отвечает Лив. Прямо как в прежние времена, когда ей было совершенно безразлично, что я говорю, чего от неё хочу и к чему пытаюсь призвать. Частично против осознания, что сейчас правильно, а чего лучше избегать, я вновь достаточно выхожу из себя:

— Да мне плевать, который сейчас час. Это её работа, Лив, и, если тебе плохо, это не незачем. В конце концов, это не только твоя жизнь. Но и моя тоже. И жизнь нашего ребёнка.

— Я полежу, и мне станет лучше.

— Да откуда тебе знать? Ты даже без понятия, что с тобой, и пока мы не спросим, ничего не изменится.

— Такое уже бывало и прошло, — вдруг признаётся она как раз тогда, когда я особенно начинаю думать, что мы будто говорим на разных языках и именно потому совершенно не понимаем друг друга. Но это в некоторой степени это кардинально всё меняет.

— Что?

— Я звонила врачу пару дней назад. Сказала про спину, что она немного ноет, и услышала, что на таком сроке такое вполне понятно, и чтобы я звонила, если мне хоть в чём-то станет ощутимо хуже.

— И ты скрыла это от меня.

— Ты приехал после игры, после победы, и я не хотела это портить.

— Тогда чем сегодняшний день отличается от того?

— Ты всё-таки зол.

— Потому что ты словно исключила меня, — надо мной берёт верх несдержанность, лишая остатков самоконтроля. Я просто не могу, пока не могу продолжать сохранять физический контакт и, теряя всякую силу делать это за двоих, отступаю на несколько шагов прочь от кровати. — Оправдывай это тем, чем хочешь, но я тоже родитель этого ребёнка, я его отец, и я думаю, что имею право злиться и настаивать. Хотя меня бесит не столько то, что ты промолчала по каким-то своим причинам, — я почти задыхаюсь от бури в сердце, от того, что в душу словно плеснули недоверием, кипяток которого выжигает все внутренности. Но это я ещё могу с натяжкой понять и принять, а вот то, как вся эта ситуация выглядит в целом… Относительно этого я совсем не уверен. — Просто ты ведёшь себя так, как тогда. Мне казалось, мы давно оставили это в прошлом, но вот теперь ты снова всё равно что безразлична. Что с тобой происходит?

— Ты давишь на меня.