Три осколка луны

– Ясно. Есть чего бояться. Ничего, сладится наше дельце. А я по глазам твоим вижу: хочешь чего-то, сильно хочешь! Все тебе будет, все! Эх, душегубцы вы мои, – очень тепло и по-родственному повторила она, – отравители сердешные…

За чаепитием, в котором участвовали и стареющие близнецы, бабаня просветила компаньонов, какой травкой тещу и жену надо опоить, а какой ту женщину, что полюбить должна.

– Чем они болеют-то, твои, тещенька и жена? Я к тому спрашиваю, чтобы на тебя меньше думали. Когда человечек от своей болезни загибается, вопросов меньше. А, Зубовы?

– Меньше! – хором ответили близнецы.

– У тещи сердце больное, а жена… – Гордеев взглянул на бледного и потерянного Погодина. – Что у моей жены, помнишь? Какая хворь?

– У вашей жены? – губы младшего компаньона дрожали.

– У нее, – решительно кивнул Гордеев.

– Не-а, – замотал головой тот.

– Астма у нее, – сказал Петр.

– А-а, – протянул Алексей, – верно…

Гость взглянул на хозяйку:

– Не сильная, баба Нюра, но иногда задыхается.

– Ну вот и задохнется, стало быть – хватит ей мучиться! И других мучить. А, Зубовы?

Близнецы дружно хохотнули.

– А как все это будет? – поинтересовался Гордеев.

– Да как? Обычно, – пожала плечами старуха. – Ты на них зло держишь? Обиды какие?

Он задумался:

– Да нет.

– Тогда долго мучиться не будут, – засмеялась бабаня. – Раз, и на бочок. У одной сердечко прихватит, кто постарше, а другая за шейку-то схватится, ртом, как рыбка, воздух похватает, побьется пару минут – и туда же, на небеса. Хотя, подумай, вспомни чего, всяко ведь бывает. Как называли они тебя, чем угрожали. И если намыслишь поизмываться, так могу еще одной травки подсыпать – корчить их будет, выворачивать, родимых. Часок-другой поломает, – зло и весело добавила она.

– Нет-нет, – отмахнулся Гордеев. – Хочу, чтобы не мучились, тихо отошли.

– Ну-ну, а вот с этой травкой, – она ткнула пальцем в мешочек, – зазноба твоя сама вешаться на тебя станет. Но берегись, много не сыпь, на каждого по-разному влияет, – так залюбит тебя, что сам концы отдашь! – Бабаня от смеха откинулась на спинку прочного деревянного стула. – Слышь, Зубовы, помните: был один такой, на другой край света от любови своей сбежал? Он ей сыпанул от души, не послушал меня, дурачина. Она его искала-искала, не нашла, так и засохла от любви, бедняжка!

Захохотали и два стареющих близнеца – Крикун и Драчун.

– Фамилия у вас знакомая – Зубовы, – проговорил Гордеев. – Мэр у вас, кажется, тоже Зубов?

– Зубов, Зубов, – переглянувшись с сыновьями, подтвердила бабаня. – Он, как и Сашенька, – племянничек мой, – покачала головой она. – Только от другого моего братца. Он нас чурается: лесные, мол, глухомань, вспоминает, только когда нужны ему. А вот Сашенька нас любит!

– Любит, любит, – вдоволь насмеявшись, хором заговорили бородатые близнецы.

– Сашка у нас ласковый, добрый! – ухающим голосом выговорил один.

– Уважает, – кивнул другой.

Но посматривали они особо. Гордеев то и дело ловил на себе их испытующие взгляды.

– Только не похож он на вас, – надкусывая очередное моченое яблочко, от которых его уже воротило, заметил Гордеев. – Странно!

– Это верно, – понимающе вздохнула бабаня, – он в матушку свою беспутную пошел, в колдунью. Ох, красавица была! Маленькая, но фигуристая. Темноокая, яркая. Глаза блестят! По-бесовски так. Вероникой ее звали. А как Сашеньку, сыночка своего, любила! У меня два братца было – покойнички уже. От одного Иван Иванович Зубов уродился, мэр наш, от другого – Сашенька. Отец Сашеньки, Прохор, ревновал ее, Веронику свою. Ох, ревновал! Да и было за что. Приворожила она Прошу нашего, один раз взглянула – и приворожила. Отговаривала я братца своего – так едва с ним насмерть не разругалась. Колдовские силы женка его имела. Я только по травам мастерица, как и все мои бабки и прабабки, а Вероника – та чистой ведьмой была. Даже я ее побаивалась, как бы не наговорила чего, худого не сделала. А мужчин она любила! И толк в них знала. У самой между ног с утра до ночи свербело, а по ночам особенно, – рассмеялась бабаня Нюра. – Это как наказание иным-то бабам. Вот однажды всю ночь она пропадала, тешилась где-то, только наутро пришла уморенная. Легла на лавку голая, у окошка, солнышко ее греет, она и задремала… Прохор смотрел на нее, смотрел, потом взял топор, замахнулся и – хлоп!

– Что – хлоп? – спросил Гордеев, держа в руке объеденное яблоко.

Алексей только заморгал.

– А то и хлоп, – как и раньше, колко рассмеялась баба Нюра. – Отсек он ей голову-то, Веронике своей, красоте писаной. А голова так и покатилась, около дверей застыла. А тут как раз Сашенька-то наш входил в комнату. Ему тогда седьмой годок шел. Но Вероника-то, повторяю, чистой ведьмой была! Потому и умерла не сразу.

– Как это? – с огрызком в руке спросил Гордеев.

– Голова-то ее у самых дверей замерла. Глаза открылись, она и говорит: «Сашенька, вылечи меня».

Алексей Погодин закашлялся, на этот раз Гордеев потянулся и хлопнул его по спине. Бабаня резко засмеялась, глядя на молодого человека. Его неподдельный испуг согрел ее душу.