Три персонажа в поисках любви и бессмертия

В среду вечером в своем салоне вдова готовилась к переменам. Их однако, как выяснилось, случилось не так много. Пришел епископ. Явился нотариус с женой, затиснутой так плотно в малиновый корсаж, что Туанетта даже забеспокоилась о ее здоровье; впрочем, дама была нрава веселого и не видно было, чтоб страдала. Вопреки ожиданиям вдовы явился и маркиз, конфузом, между ними случившимся, ничуть не обескураженный, и с порога стал ей рассказывать новый эпизод в истории с философом.

– Вы истинно светский человек, – шепнула ему вдова.

– Я, знаете ли, философ в некотором роде, – ответил усмехаясь маркиз. – Ученик, видете ли, Эпикура.

И уж вовсе неожиданным стало появление в тот вечер у вдовы доктора Тибо. Последний, в отличие от маркиза, поминутно потел, краснел, чувствовал себя неловко и на вдову не смотрел. Так она, приблизившись, комплимент ему сделала. Мол, очень мне ценно ваше у меня присутствие. Постепенно все завертелось по-прежнему, и только когда сели за стол, вдова поняла, что аббата с ними не было. Он заходил к ней в эти дни неоднократно, что-то мастерил в салоне, наигрывал, насвистывал, но ей не представлялся, открывала прислуга, а уносился он и вовсе хлопнув дверью. «Ну вот, все на месте. Прежние здесь, а новых не требуется. Зря только клавесин в салон переставили. Ну да не страшно. Авось все и так образуется». Сервирован был первой подачей суп из порея и репы на индюшачьем бульоне, телячий язык с петрушкой, шкварки с гороховым пюре, пирог с зайчатиной и шпинатом и фрикасе из курятины со сливками. Второй подачей шли два блюда жаркого с салатами и апельсинами. Голуби, нашпигованные салом, яблочные пончики с ромом, яичный пудинг, четыре конфитюра и вафли, особенно удававшиеся ее кухарке.

Телячий язык вызвал у господина Тибо ряд ассоциаций, которыми он решил поделиться. Не переставая жевать, глотать и поминутно себе что-нибудь рядом стоящее подкладывать, а то и тянуться к блюду, весьма о него отдаленному, он прочитал собравшимся целую лекцию о том, каким образом и благодаря каким мускулам язык во рту двигается и принимает различные положения. Потом рассказал, в чем человечий язык сходен с языком коровы, лошади, собаки и некоторых иных животных, ибо все они, мол, и люди и звери, при всех различиях, есть не что иное, как машины. Епископ в ответ на это засопел. Маркиз готовился ответить, и все покатилось своим чередом. Гости развлекались, словно она и ни при чем была.

– Вот еще такой случай, – развивал господин Тибо. – Одна женщина в нашей провинции родила не так давно ребенка без языка.

От данного ребенка перешли незаметно к иным природным уродствам. А от уродств, как то ни странно, к красоте. Тут вступилась жена нотариуса.

– Я, – говорит, – знаю, что не красавица и всю свою жизнь это на себе чувствую.

Епископ возразил, что единственной подлинной красотой является красота душевная. Но Тибо его довольно бесцеремонно перебил и заявил, что красота есть предрассудок, объясняемый привычками и обычаями разных народов.

– Например, парижанки хвалятся тонкой талией, – метнул он взгляд в сторону вдовы, – а у турецкого султана их бы в гарем и на порог не пустили. Там требуется вес, объем и телесное изобилие. Или вот еще: у наших дам ротик маленький в чести, а у африканок напротив, чем больше, тем лучше. Губы там предпочитают помясистее, как образ любовной щедрости.

Снова взгляд в ее сторону. Вдова поджала свой аккуратный ротик. Маркиз, как спаниель, услышавший выстрел из мушкета, бросился на ее защиту.

– Красота, милостивый государь, есть отражение в нашем материальном мире некоторых превосходных идей совершенства. Эта инкарнация бывает более или менее успешной в зависимости от плотности или, напротив того, прозрачности материи, в которую эти идеи проникают. А художники умеют, глядя на земные воплощения, угадывать небесные идеи. Так Рафаэль Деву Марию и написал: образ совершенной красоты. Но для того, чтобы такие материи понимать, нужно быть художником, не медиком.

«Может, я и вправду ни при чем», подумала вдова. Вон как почем зря дискутируют.

Проследовали в салон, где всеобщее внимание было привлечено клавесином, давшим вновь повод Тибо и маркизу поупражнять свои языки, благо они у них имелись со всеми присущими мускулами. Речь зашла о музыке. Тибо отстаивал теперь, что музыка содержится в природе вещей, а маркиз, напротив, что это есть изобретение людей, удовлетворяющее их вкус и следующее моде. Тут они словно местами поменялись.