Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Таким образом, мы можем представить, как наш дотторе, или, как тогда еще обращались в этом квартале к господам, дон Паоло, замирал у всех этих шести окон с сильно бьющимся сердцем, или, напротив того, с замедленным пульсом, как он вглядывался сверху в этот город, и на город-то непохожий и, несмотря на поминутно случавшиеся то там то здесь новостройки, словно погрязший в восторженном сне, неизвестно кому снящемся. Когда же он спускался по выше упомянутой, опасной для жизни лестнице, держась поначалу обеими руками за неверные, то и дело прерывающиеся железные поручни, то оказывался на площади Кампителли – которую и площадью-то назвать нельзя, столь невозможна она для понимания и описания. Будучи, казалось, противоположной самой идее специально созданного, рационально запланированного городского пространства, казалась она мечтателю с полузакрытыми глазами совершенно очевидной и не удивительной вовсе: ибо площадь эта не стоит на месте, а боком катится мимо и вниз. По воскресеньям на ее вымытую с мылом мостовую выползали из окрестных палаццо призраки патрицианских фамилий, сами себя призраками отнюдь не считавшие, мадре и падре с детками в кружевных воротниках и беретах, с серсо, куклами и няньками и, поглядывая каждый то на своих то на других, важно сравнивая это с тем, текли к распахнутой двери церкви и заходили в нее, и в ней исчезали.

А когда с этой площади, с ее старушечьей, шамкающей мостовой, с черными, кривыми и даже совершенно выдранными с корнем камнями мудрости, бросался Павел в этот город, в эти улицы и переулки, в эти вие и виколе, похожие скорее на ручьи и протоки, стремительно текущие во всех направлениях и опять же опасные для жизни – ибо эти улицы не разделены на шоссе и тротуары, – когда кидался он в них и вплавь пытался переправиться на тот берег и когда оглядывался он вокруг себя в поисках выхода, то им овладевала оторопь, кружилась голова, и его качало и тошнило как на корабле. Это сравнение с морской болезнью довольно точно передает его состояние первого времени еще и потому, что сквозь любой шум в этом городе пробивался и на все иные шумы наслаивался звонкий, разнообразный, но всегда узнаваемый шум текущей, струящейся, капающей, падающей и разбивающейся о камни воды. Звук этот был чувственным и невещественным, сладостным и прохладным, пах детством, какой-то забытой или несуществующей свободой. Сама же вода была вкусной и свежей. Стены домов также отнюдь не походили здесь на стены того, что в других городах разумно называется домами, а скорее на окаменевшие свидетельства некой скрытой от глаз, тайной деятельности, не непременно человеческой, но и не только и даже не столько природной. Они круглились и змеились, наслаивались и расшаркивались, поворачивались друг к другу лицом, спиной и боками, расступались и толкались. Фасады гримасничали, улыбались и морщились, надували щеки, хмуря брови и хлюпая носами; они сердились и дразнились, воздевали руки, жестикулировали, хлопали в ладоши, крутили каменными пальцами, сворачивались калачом и, обнажив крутые позвоночники, внезапно распрямлялись во весь рост, растягивались, падали навзничь и замирали. Морды и маски, святые и сатиры, птицы и ангелы шумели крыльями, стучали копытами, ржали, верещали, супились, мотали колесообразными рогами и подставляли солнцу свои нежные каменные животы.

Постепенно Павел наловчился передвигаться по этому не то чтобы городу, а, лучше сказать, месту или, даже еще лучше, – лесу, ибо передвигаться по нему можно было только так: то есть как зверю – наощупь, на нюх и на слух оценивая расстояние, поднимая к небу глаза. Так постепенно выучился он выплывать из этого омута не слишком далеко от тех мест, в которые направлялся. Сначала лишь на короткие расстояния: по улице Поляков, к Корсо, одной из немногих римских улиц, похожих на улицу. Или же из своего Десятого района Кампителли в соседний Девятый, прозванный Ангельским по крохотной церкви, втиснутой сбоку в просвет портика Октавии. Доплывал он, всякий раз удивляясь сопутствовавшей ему удаче, и до театра Марчелло, раскрошенного как заплесневевший сухарь, изъеденного как сыр, замызганного и заглазурованного в сахар. На пути его мальчишки тянули и толкали по расхристанным мостовым тележки и повозки, груженые скарбом и продуктами, хвостатыми овощами, восковыми фруктами, грудастыми колбасами и перламутровой рыбой. Со скрипом и визгом тележки врезались в углы палаццо, испытывая на прочность старый римский травертин, египетский гранит и греческих мрамор. Лаяли собаки, вопили дети, ржали лошади. Вонь перемежалась бранью. Проносились процессии устремленных к благодати и жизни будущего века паломников. Шли кардиналы в алых шапочках. Скучали карабинеры с перьями на касках.