Три повести

Я не могла сказать что-либо вразумительное.

В пятом классе урок прошел, на мой взгляд, хорошо. Я имею в виду все ту же злосчастную дисциплину.

О ней я беспокоюсь больше всего, ибо наслышалась всякой всячины. Не знаю, как в других школах Абхазии, но здесь, в Дубовой Роще, на дисциплину жаловаться не приходилось. Во всяком случае, в первый день занятий.

Пятиклассники взирали на меня, широко раскрыв глаза. Они ловили каждое слово, или мне казалось, что ловили. Во всяком случае, я отдыхала душой, могла следить за своим голосом и за жестами, которыми подкрепляла речь, стремясь сделать ее более доходчивой.

Подобно тому как цыплят по осени считают, так и работа учителя может быть по-настоящему оценена только в конце учебного года. Как усвоили ученики учебный материал, кто перешел, кто остался — вот мерило учительского таланта. А до летних каникул — целая вечность. Надо работать, работать и еще раз работать…

В классном журнале я удостоверила присутствие тридцати двух учеников.

— Все? — задала я вопрос.

— Нет, не все! — ответили мне.

— Кого же нет?

— Есыфа Базбы.

— Где же он?

— Дома!.. Не пришел!.. Ленится!..

Я успокоила ребят, отвечавших хором.

— Говори кто-нибудь один, — потребовала я.

Поднялась одна хорошенькая девчушка с удивительно русыми косами и сказала:

— Его не пускает отец. Заставляет коз пасти.

— Каких коз?

— Своих.

— Кто же его отец?

— Машь Базба. Колхозный пастух.

— Почему же не пускает?

— Говорит, довольно учиться.

— А где он живет?

— На реке Гвадиквара.

Я записала имя и фамилию отсутствующего ученика на отдельном листке бумаги. Но покончить с этим вопросом мне не удалось, так как попросил слова мальчишка, сидевший на первой парте. Глаза у него бегали, как у мышонка. Был он маленький такой, шустренький, черноволосый и курчавый, словно негритенок.

— Ты что? Сказать что-нибудь хочешь?

Мальчик вытянул руки по швам и выпалил единым духом:

— Его папа плохой. Он говорит ему: не учись. А он говорит: хочу. А папа говорит: нет! Его папа бога любит. Его папа книги не читает. А он хочет читать. Он слушается папу, потому не может ходить в класс.

Я едва сдержала улыбку. Выслушала его со всей возможной серьезностью. Пришлось сказать несколько слов в назидание всем малышам. Папы всегда хорошие, утверждала я, нельзя таким тоном говорить о родителях. Их надо слушаться, их надо любить. Что касается Есыфа Базбы, — разберусь лично. Не верю, что отец может запретить сыну посещать школу. Напротив, все просят своих детей учиться, да притом получше…

Мальчик попытался что-то возразить, но я остановила его…

Я рассказала директору и об этом случае.

— Базба? Базба Машь? — спросил он без всякого удивления. — От него можно ждать чего угодно. Он здесь пастухом работает, но славится главным образом как знахарь. Мальчика я силой вырвал у него в прошлом году. Надеюсь, с не меньшим успехом это проделаете и вы.

Выяснилось, что из всех детей школьного возраста не явилось в школу несколько человек, в том числе и мой Есыф Базба. Лично мне надлежало выяснить, что с ним и как поступить, чтобы мальчик не остался вне школы. На долю Смыр пришлись два мальчика. Оставшихся распределили между собою остальные педагоги. Комсомольцы приняли меры и по своей линии. Вопрос о не явившихся в школу был включен в повестку дня ближайшего комсомольского собрания.

Обед готовлю сама. Вот если бы видела мама — то-то бы она поразилась! Она убеждена, что я ничегошеньки не умею стряпать. Она не подпускала меня к керосинке. Ей все казалось, что я обварюсь, обожгусь или, вероятнее всего, учиню пожар. Ах, мама, мама! Если бы ты знала, какая у тебя трудолюбивая дочь! Да что там мама, когда я и сама того не подозревала!..

После занятий в школе обычно направляюсь в ларек сельского потребительского общества. Скажем прямо, ларек неказистый. Но это полбеды. Заведует ларьком такой хват, что описать невозможно. Я уже не говорю о том, что он обвешивает — эта слабость присуща многим торговым работникам. Вдобавок он и обсчитывает, причем весьма нагло. Что касается сдачи, то о ней он постоянно «забывает». Я пыталась несколько раз напоминать о мелочи. Что же он делает? Сует рубль вместо, скажем, десяти копеек, сует с улыбочкой — и я отхожу от прилавка пристыженная. Здесь к этому привыкли, и никто особенно не жалуется. Звать этого представителя великого рода Гермеса Роман Смыр. Он однофамилец моей Смыр. Но между ними нет ничего общего: та честная, добрая женщина, а этот жулик.

Когда я впервые явилась в ларек, Роман нахально выпучил глаза.

— Что тебе надо, красавица? — спросил он, вытирая руки о фартук.

— Разве мы пили на брудершафт?

Рот у него до ушей и точно смазан маслом.

— Красавица, какие слова говоришь! Хорошо, что мы одни в этом магазине, а то бы оскорбился. Слушай, требуй, что хочешь. Все будет!

Мне трудно было удержаться от улыбки при словах «все будет!». Пробежала взглядом по полкам, а там одни керосиновые лампы и хомуты да какие-то скобяные изделия. Он перехватил мой взгляд.

— Не туда смотришь, дорогая! — И Роман отдернул занавеску, прикрывавшую потайные полки.