Три повести

Он сделал длинную паузу. Закурил. Фон, на котором вырисовывалась ссутулившаяся фигура Кирилла Тамшуговича, составляли тысячи водяных нитей. Они казались грязноватыми. А если бы на них падал яркий свет, они бы серебрились…

— Надеюсь, ничего плохого не совершили? — спросила я.

— А что?

— Было бы неприятно.

— Вам?

— И мне.

— Спасибо на добром слове. Короче говоря, я начал бракоразводный процесс. А звучит-то как! Словно цитата из «Анны Карениной».

— Верно.

Он начинал горячиться.

— Вы сказали «верно». Не то слово! И тон не тот. Ракеты и — бракоразводный процесс! Вам не кажется, что здесь налицо какие-то «ножницы»?

Я сказала, что ничего противоречивого не вижу. Ракета есть ракета, а развод есть развод! О каких «ножницах» он говорит? Об отставании сознания от развития материальных средств? Но это слишком уж грубый пример.

Он махнул рукой:

— Бог с ним, с этим теоретическим спором. Мне было трудно решиться на развод. Казалось, что все в меня пальцами тычут. Неприятная процедура!

Он содрогнулся. Задымил папиросой.

— И вы решили отметить это чрезвычайное событие?

— Ну, что вы, Наталья Андреевна? Кто это отмечает? Однако начало осенних дождей не худо бы отметить. Мне почему-то подумалось, что вы грустите…

— И не ошиблись.

— Что клянете в сердцах эту непогодь…

— Что верно, то верно!

— Мечтаете о Ростове…

— Допустим…

— Строите планы бегства.

Я промолчала.

— Угадал, значит! Вот все это, вместе взятое, и заставило меня предстать пред ваши очи.

— О бегстве рано говорить, — сказала я.

— Послушайте, Наталья Андреевна, мне жаль вас.

Я сидела напротив него, вполоборота. Справа от меня — окно.

Кирилл Тамшугович взъерошил волосы.

— Мне жаль вас, Наталья Андреевна. Проходят ваши лучшие дни в этой глуши. Мало развлечений.

— Что вы имеете в виду?

— Например, театр, кино.

— Вы и сами-то в моем положении.

— В том-то и беда!

Он встал и медленно прошелся по крыльцу. Половицы неистово скрипели под его шагами.

— Я, наверное, не о том говорю, Наталья Андреевна. Если по правде, то я необычайно счастлив, встречаясь с вами. Понимаете? А ничем хорошим отплатить не могу.

Что мне было отвечать? Я молчала. Слушала.

Он наклонился надо мной. Дышал над самым ухом.

— Как бы вы отнеслись к лжецу, Наталья Андреевна?

— Как? Плохо, разумеется.

Голос у него переменился. Стал гуще. Тревожнее.

— А к человеку неискреннему?

— Тоже плохо.

— В таком случае, Наталья Андреевна, не желая быть ни тем, ни другим, я хочу, очень хочу поцеловать вашу руку. Независимо от того, нравится это вам или нет. Я не хочу лгать, изъясняться в каких-то глубоких чувствах. Считайте, что это невинная прихоть.

Он еще говорил что-то не совсем понятное. Я была словно ледяная, может, оттого и не понимала. И он поцеловал мою руку и не сразу выпустил ее.

— Вы играете на пианино? — спросил он.

— Нет.

— У вас руки пианистки. Такие тонкие пальцы…

Я осторожно выдернула руку. Осторожно не потому, что не хотела обидеть его, а чтобы не придавать своему жесту особого значения.

— Я поцеловал вашу руку, Наталья Андреевна, до того, как выпил вина. И вы не можете сказать, что я сделал это под влиянием алкоголя.

Я заняла позицию «стороннего наблюдателя». Совершенно непроизвольно. Не знаю, удалась ли мне эта роль. Не понимаю тех, сказала я ему, кто придает слишком много значения простой любезности. Пусть Кирилл Тамшугович не беспокоится: обиды никакой нет, но не было, кажется, и необходимости в таком театральном жесте с его стороны. Мы люди взрослые. Годы обязывают к более зрелой оценке поступков, как своих, так и поступков наших друзей. Я понимаю его если не сердцем, то разумом. Товарищи могут встретиться, поговорить, но давать волю своим чувствам не надо. Тем более что чувства проверяются временем. И потом, надо иметь в виду и окружающих нас людей. Легко совершить что-нибудь необдуманное, но труднее исправить последствия… И еще многое говорила я ему на эту тему. Совсем как закоренелый «синий чулок».

Я хотела казаться искушенной в жизни. Но трудно придумать что-либо более странное, чем мои слова, выдававшие мою растерянность. Кирилл Тамшугович сел напротив и уставился на меня. И долго-долго не менял своей позы.

— О чем вы думаете? — спросила я.

— Или вы наивны, — проговорил он тихо, почти шепотом, — или очень коварны.

— Почему вы так решили, Кирилл Тамшугович?

— А очень просто. Я, можно сказать, вызываю вас на кокетство, вы же морализуете по этому поводу. Если вы в самом деле такая, какой представляетесь сейчас, то предсказываю: быть вам старой девой.

— Спасибо за пророчество.

Он вытянул руку, набрал горсть дождевой воды и побрызгал себе лицо.

— Кажется, хозяйка нас приглашает. Знаете что: давайте ужинать на крыльце. Если бы вы знали, как хороша эта небесная водичка! — И он снова побрызгал себе лицо.

— А я зябну, — сказала я.

— Возьмите мой плащ!

— Нет, нет, я накину платок.

Кирилл Тамшугович помогал старухе накрывать на стол. Он сказал, что сегодня сам будет хозяйничать, что в Абхазии это не зазорно, что это соответствует старинному обычаю: в старину женщине не разрешалось обслуживать стол.

— Прекрасный обычай! — воскликнула я.

— Нравится?

— Еще бы.