Три повести

Старуха отказалась ужинать вместе с нами, предпочитая теплый очаг. Не убеждена, что при этом она не руководствовалась известным правилом «третий — лишний».

Итак, мы сидели вдвоем, ели вкусную, острую еду. Запивали вином.

— Нет, вы не пьяница, — сказал мне Кирилл Тамшугович, глядя, как я подношу к губам полный бокал и, слегка пригубив, ставлю его на стол.

Мне захотелось пожелать Кириллу Тамшуговичу чего-то очень хорошего… Он воспротивился. Сослался на права тулумбаша. Я настаивала, и он уступил…

— У каждого человека есть заветное желание, — начала я. — Есть оно и у вас. Человек все время чего-то желает. И мы безмерно счастливы, когда исполняется наше желание. Один мечтает о запуске ракеты на Венеру, другой — о большом урожае, третий — о скоростной плавке. Недавно вы так хорошо говорили о новом школьном здании. Жаль, что не видели себя в зеркале. У вас загорелись глаза. Одухотворилось лицо. Пью за исполнение ваших желаний.

— И вы говорите хорошо, — сказал он, улыбаясь. — Даже очень хорошо. Как завзятый оратор. Нет, нет, я вовсе не желаю принижать значение ваших слов. Но поймите, Наталья Андреевна, что мало, все-таки очень мало того, что вы пожелали. Счастье в труде — этому меня научила наша жизнь. Да и вас, вероятно. А вот проклятое сердце требует еще чего-то. В последнее время я люблю повторять, что мы уже не дети. Мы, мои сверстники, поседели. Одни в боях за родину. Другие — в труде во имя родины. И нам хочется еще чего-то. Любви. Тепла. Сердечности.

Кирилл Тамшугович стукнул кулаком по столу. Несмотря на его тон — жесткий, требовательный, — взгляд его был полон грусти.

— Что значит любовь? Это может быть и семья. И не семья. И просто любовница. Я угадываю ваши возражения. И заранее принимаю их, требуя лишь одного: своего права на счастливую личную жизнь…

— Можно подумать, что вам запрещают личную жизнь.

— Я этого не говорю. Но в то же время осложняют, мешают ей.

— То есть?

— Например: я не желаю судиться со своей женой, которая и без того для меня «бывшая». Мучить себя, когда ни в чем решительно не виноват. Еще пример: я не хочу выслушивать всякие сплетни только потому, что тянет меня к вам. Да, Наталья Андреевна, тянет! Не сказать этого — значит солгать.

Какие «сплетня»? Это слово меня огорчило. Я попросила сказать яснее. Кирилл Тамшугович махнул рукой:

— Ерундовые сплетни. Не пугайтесь.

Он закурил, машинально предложив и мне. Я минутку заколебалась, взяла папиросу. Первый же дымок застрял у меня в горле. Поперхнулась. Закашлялась.

— Говорят, что я ухаживаю за вами, — сказал Кирилл Тамшугович. — Говорят, что вы с ума меня свели и я осыпаю вас золотом.

— Что-то золота не замечала, — сказала я, смеясь.

— И я тоже, хотя мне приятно было бы осыпать вас золотом. Я поначалу обиделся…

— За себя? — перебила я его.

— Нет, за вас.

— Спасибо.

Он побарабанил пальцами по столу. Опустив голову, смотрел на меня исподлобья.

— А что, если эти самые сплетни имеют под собой какую-то почву?

— Вы хотите сказать, нет дыма без огня?

— Да… Именно, нет дыма без огня. Давайте выпьем за сегодняшний вечер. За огонь. За дым. За этот дождь. За лужи во дворе. За свет керосиновой лампы. За тишину.

Вдруг донеслось хорошо знакомое:

— Айрума! Айрума! Айрума!

— Что это? — спросил Кирилл Тамшугович.

— Шанаф медведей пугает.

— В такую погоду?

— Да, и в такую.

— В таком случае и за Шанафа. За его упорство… Если не обидитесь, Наталья Андреевна, выпью и за ваши музыкальные пальцы. Не запрещайте мне этого.

Глаза его стали добрыми-добрыми.

И опять это настороженное: «Айрума! Айрума! Айрума!»

Мы оба прислушались. И почему-то расхохотались. Чокнулись и продолжали хохотать. Смешной этот Шанаф… Медведей боится. А мы ничего и никого не боимся…

И в эту самую минуту все и решилось. Глядя на Кирилла Тамшуговича, я сказала себе, что люблю его. Люблю — и все.

У меня не было времени анализировать свое чувство. Ведь можно же в таких случаях обойтись и без анализа?

— Айрума! Айрума! Айрума!

Нет, смешной этот Шанаф. Нельзя же всю ночь медведей бояться и со страху пугать их…

Мы чокаемся. Еще и еще раз…

5

Декабрь.

Шапка на горе Бабрипш значительно увеличилась, стала наползать ей на лоб. Окрестные горы тоже покрылись снегом. И все-таки в солнечные дни — а их в декабре немало — вполне можно было довольствоваться демисезонным пальто. Однажды вышла из дому в одном шерстяном платье. Правда, местные жители не оценили этой отваги: они просто удивлялись моей странности. Больше всех Смыр. Она не могла взять в толк, как это можно ходить зимой в одном платье. Я это гордо объяснила своей закалкой. Но когда вошла в класс, продуваемый ветрами всех четырех сторон света и до чертиков продрогла, я дала себе зарок не валять больше дурака и одеваться потеплее.

Ученики простуживались все чаще. Многих мы, учителя, навещали на дому, выясняя, требуется ли врачебная помощь. Все сведения о больных учениках немедленно передавались сельскому врачу, а он принимал необходимые меры.