Три повести

Говорят, что здесь, в Дубовой Роще, как зарядят осенние дожди, так уж на много дней. Куда пойти в свободную минутку? И очень мне захотелось живой души, живого человеческого слова. Я поглядела на себя в зеркало и увидела в нем недурную девушку со здоровым цветом лица, с упругими локонами над матово-белым лбом. Нет, почему она вынуждена сидеть одна и скучать?

Какие только глупости не приходили мне в голову! И все из-за этого беспросветного дождя.

Зашла старуха. Она тоже, как видно, тосковала по живой душе. На ломаном языке заявила, что хочет умереть. Не надо ей жить. Сын взрослый. Зачем дальше жить? Она показала карточку: молодая женщина с задорными глазами рядом с усатым джигитом.

— Я… Я… — говорит старуха, и слезы навертываются на ее глаза. — Нога не болел. Бок не болел. Я был сильный.

Ее умыкнули пятнадцати лет от роду. Выкрал этот самый усатый джигит, умерший в тридцатых годах от простуды.

Я пытаюсь успокоить старуху. Плету всякую бодряческую чушь. И сама своим словам не верю. Старость — это плохо. Болезни — плохо. Одиночество — плохо. А говорю ей все наоборот. Я не верю себе, а она не верит мне. Скорбно качает головой:

— Моя хочет умирай…

Потом уходит, оставляя меня наедине с собою.

Что же все-таки делать?

Беру со столика первую попавшуюся книгу. Купила в нашем ларьке. Автор незнакомый. Название ничего не говорит. Открываю первую страницу. Едва перелистываю шестую. Нет, не хочется читать ее.

А тут этот дождь. Проклятый дождь!

Выхожу на крыльцо подышать свежим воздухом: возле керосиновой лампы голова быстро тяжелеет. Взгляд упирается в сплошную стену угольного цвета. Как ни стараюсь что-нибудь разглядеть во тьме, ничего не вижу.

Вдруг раздается знакомый голос Шанафа. Он аккуратно, подобно часовому механизму, еженощно пугает медведей. Неужели эти звери отправляются за добычей и в такой ливень? Не знаю, как они, а вот Шанаф готов в любую погоду оборонять свое поле.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Когда же спит этот Шанаф? Его голос можно слышать и в десять вечера, и в двенадцать, и в три часа ночи. Шанаф объясняет свои бдения тем, что его участок находится очень близко от тайных медвежьих логовищ.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Я слышу этот голос, и мне уже не так тоскливо.

— Наташа… Наташа…

Меня осторожно будит старуха. Выходит из комнаты, снова появляется и, наклонившись надо мной, шепчет:

— Наташа… Дирехтор… Вставай!

С трудом соображаю, что происходит.

Слышу кашель. Мужской кашель за стеной.

— Дирехтор… Дирехтор… Наташа, — тормошит старуха.

И снова уходит. На часах девять вечера.

Я быстро привожу себя в порядок, не забываю надеть туфли на каблучках-гвоздиках. Вид у меня не очень свежий, но это ничего — не на бал же…

Кирилл Тамшугович сидит на нарах. Смотрит в темень. Его папироса точно светлячок в ночи. Он в грубом брезентовом плаще, на ногах резиновые сапоги.

Он встает мне навстречу.

— Наталья Андреевна, опять врываюсь нежданно-негаданно, — говорит Кирилл Тамшугович извиняющимся тоном. — Не велите казнить, а велите миловать.

Нет, я вовсе не сержусь на него.

— А какая мне выгода от казни? Живая душа в такую погоду — настоящий подарок.

— Вы ко мне слишком милостивы. Ставите в неловкое положение. Скажите же, что не сердитесь на мой приход.

— А я что же говорю?

Он протягивает мне какой-то мешочек:

— Это называется ахурджын. Переметная сума, что ли. Не бойтесь, берите. В нем кружок сыра, хлеб, яблоки. И бутылочка вина. И курица ощипанная. Вы, кажется, недовольны?

— О нет! Но нельзя ли без этого?

— Нет, Наталья Андреевна. Хочу отметить небольшое событие. Да нет, даже не событие… Давайте отдадим все это хозяйке. А во-вторых, и это главное: я пришел за обещанными книгами.

Надо было видеть, как забегала моя старуха! И куда только девалась боль в пояснице? Куда исчезли эти «охи» и «ахи»? Она как-то призналась, что если бы не гости, которые волей-неволей заставляют ее двигаться, она бы давно протянула ноги. Думаю, что это верно.

Старуха стряпала на кухне, а мы беседовали на крыльце, куда я вынесла керосиновую лампу и два стула.

Кирилл Тамшугович скинул тяжело шуршащий плащ.

— Как нравится вам этот дождь?

— Ужасен. Ненавижу.

— Напрасно, — улыбаясь, говорит он, швыряя папиросу во двор. — Вам не кажется, что мир становится уютней, когда темень и ливень сжимают его со всех сторон?

— Помилуйте, Кирилл Тамшугович! Мир и без того мал. В наше время от континента до континента рукой подать.

Он со мной не согласен. Снисходительно смотрит на меня, точно я несмышленая. Обычно меня это оскорбляет: слава богу, приближаюсь к четверти века — это половина жизни!

— Вы — дитя времени, — задумчиво произносит Кирилл Тамшугович. — Мыслите его масштабами. И по-своему правы. Даже безусловно правы. Это я просто от зависти ворчу. А как велико расстояние от одного сердца до другого?! Сократить его — это ведь важнее, чем сократить расстояния между континентами. Я не пессимист. Более того, я тоже сын своего века. Люблю технику, литературу, искусство, с удовольствием полетел бы на Луну. Вы знаете, что я сотворил вчера?