Три повести

Я пошел к колодцу и вылил на себя полное ведро. Но это было все равно что в Сандунах опрокинуть на себя ушат холодной воды, — почти никакого облегчения.

Я завалился на нары и закурил. Стал думать о том о сем. Точно высчитал, что до конца отпуска осталось шесть дней. Через шесть дней поеду в Сухуми и попытаюсь сесть в любой проходящий московский поезд — ведь я же «дикарь» и позаботиться о моем билете некому, кроме как самому. В крайнем случае улечу — аэродром под боком. Нет, лучше, пожалуй, лететь. Там, наверху, прохладней.

И вдруг по крыше ударил дождь. Или, по выражению одного моего друга, настоящий дождяра. Такой хлесткий, тропический ливень под грохот грома и сверкание молний. Сразу полегчало — словно впрыснули возбуждающее или поднесли бокал холодного вина.

Я чиркнул спичкой и посмотрел на часы: без четверти час. Ну, слава богу, теперь можно и поспать, теперь-то уж не задохнешься…

Небесная твердь неистовствовала почти на библейский манер: она разверзлась, из нее лилась вода, она исторгала молнии, похожие на корни старого гигантского дуба. Одним словом, потоп был в полном разгаре. Все было в полном соответствии с Моисеевым описанием в «Бытии»: «Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились… Вода все усиливалась и весьма умножалась на земле…» (Не так давно мне довелось писать о семье одного уральского баптиста, и я освежил в памяти сотворение мира по Библии.)

Лежал и слушал шум дождя. И даже не заметил, как вошла Света…

Поверил не сразу. Думал, во сне…

Нет, это была Светлана, в мокром платьице, мокрая как рыба. Я подал ей полотенце, и она вытерлась, смеясь мягким, грудным смехом. Потом уселась на стул. Сложив руки на коленях.

Молча.

Без единого слова.

Ничего не объясняя.

Полная доверия…

Мы смотрели друг на друга. Долго. Очень долго. В свете молний любовался ее профилем. Профилем боярыни чистейшей голубой крови.

А дождь все хлестал. Бил по кровле неистово. И самое удивительное: крыша не протекала, хотя и казалась решетом.

Она не проронила ни единого словечка.

— Света! — почти крикнул я.

— Я слушаю, — сказала она.

— О чем ты думаешь?

— Я?

— Да, ты.

— Дождь идет…

— Та-ак…

— Молнии точно зенитки бьют.

— Разве ты помнишь войну?

— Конечно, нет.

— Где же ты видела отсветы зенитных залпов?

— Как — где? В кино.

— Ах, в кино…

Дождь все хлещет да хлещет по дранке и вдруг кончается. Разом. Словно воды не стало там, наверху. После небольшой паузы — новая порция увесистых струй. Гром гремит над самым бунгало. Он взрывается где-то справа от нас. А может быть, сзади. Или спереди, на огороде. То возле колодца. Вся Скурча дрожит, как при землетрясении. Гудит, будто огромная пустая комната, в которой бьют в литавры…

— Ты боишься грома, Света?

— Боюсь.

— Очень?

— Очень.

— А я думал — ты храбрая.

— Ой, что вы…

— Может, ты снимешь платье и оботрешься вон тем мохнатым полотенцем? А я отвернусь.

— Я уже обсохлась… Правда…

Молчание. Только дождь. Только гром. Сплошная вода вокруг…

— Светлана…

— Да.

— Скажи мне что-нибудь.

— Я люблю слушать.

— У тебя голос такой…

— Какой?

— Как бы тебе сказать? Волнующий.

Она тихонько засмеялась. Таким недоверчивым смешком — дескать, почему неправду говорите?

— У меня голос скрипучий.

— Совсем не скрипучий. Низкий такой. Низкий женский голос — что может быть лучше?

— Вы это говорите, чтобы не обидеть меня.

Я решительно поцеловал ее в губы, жаркие, как уголья.

— Ну и горячая ты!

Она поправила:

— Нет, холодная, точно улита.

— Неправда… Слушай, Света, ну поцелуй же меня! Ты обещала меня поцеловать.

— Не сейчас.

— А когда же, Света?

— Когда полюблю вас.

— Значит, не скоро?

— Не знаю.

— Теперь вижу, что я тебе безразличен.

Светлана сказала очень серьезно:

— Неправда… Но не заставляйте целовать. Целуйте вы.

— Не люблю целовать иконы. Давно их целовал и не намерен возвращаться к ним.

— А женщин целовали?

— Целовал.

Она умолкла.

— У тебя, Света, больше нет вопросов?

— Нет.

— Тебе скучно со мной?

— Напротив, хорошо.

Вдруг ахнул гром, да такой неимоверной силы, что казалось, разнесет в щепы мою хижину, а нас самих превратит в пепел.

— Света…

— Слушаю.

— Света, а почему ты ничего не расскажешь о себе?

— Что, например?

— Что-нибудь.

— Как одного мальчишку возненавидела?

— Хотя бы…

А впрочем, сказала она, может, это и не интересно?.. За ней ухаживал один. Такой разбитной парнишка лет двадцати. Это там, в Туапсе. Они вместе учились в школе. Сидели на одной парте. Однажды пришел к ним на огород, где она полола капустные грядки. И стал приставать… И тогда она исцарапала ему все лицо. Как кошка… А он сбежал. И стал противен, как змея…

Она сказала:

— Лев Николаевич…

— Да?

— Теперь вы презирать меня будете?

— За что?

— За то, что пришла… Сижу тут с вами… Ночью… Совсем без стыда…

— Что ты, Света! И тебе не совестно задавать мне такой вопрос?

— Нет. Потому что и сама не знаю, что делаю…

— Милая, милая Света!

Мы сидели еще долго, вот так просто, глядя друг на друга. А потом вдруг она спохватилась, точно ее позвали, и выскочила из моего бунгало.