Три робких касания

– Он похож на мальчика? – помню, руки у меня тогда дрожали, коленки, плечи, я вся была, точно ольховая веточка, ленточка на ветру.

– Нет, Аннушка, – она качала головой, и тонкие тускло-рыжие пряди выбивались из-под чёрной косынки, клобука, по-монашески. – Он похож на крылатую змею, а иногда на мужчину с землистыми волосами и тонкой-тонкой чешуёй вместо кожи.

Страшный, видимо, красавец. Мой мальчик совсем не такой, ни чешуи, ни грязно-серых волос, ни змеиной холодной крови, напротив, в нём было что-то живое, что-то горячее и звериное, что-то могучее, лесное, свирепое и верное. Не гаду я кланялась, не гад мне виденья посылает!

– Точно? – я пряталась в матушкиной ласке. Я верила ей, как верю, и по сей день. Только бы не предать её доброту, только бы не оступиться.

– Точно-точно, – улыбалась монахиня, – Почитай писание.

Я прочитала. Семь вариантов на двух языках. Мальчик не был змеем и братом мне не был, и сыном не будет, и ждать я его не должна.

Только, какое им дело?

Распахнулись тяжёлые двери. Вышел дядька, я проскользнула за ним. Где-то девочки в персиковых блузках, где-то демоны, где-то мальчики, а где-то я. Цыганка, ведьма, дура. Холодный ветер радостно примет меня в свои ревущие объятья. А Килвин пусть тут торчит.

Вместо воздуха в городе вздохи, вместо музыки трубы, гул поездов, переливы туманов фиолетово-рыжей истомой, вихри быстрых и юрких шагов. В этом городе долгая, долгая осень, бесконечная стылость, морозная тишь. Грустный сон, расплескавшийся в парках, шёпот длинной уставшей реки. В этом доме метели, сквозняки и стенанья. В моём мире опять затянулся закат, расправляет неспешно затёкшие плечи, с хрустом инеев белых крылья хочет размять. Как он говорил, как я говорила?

«– Велька это цыганское имя. Как Станка — лучшая власть, как Вайолка— цветок ночи, фиалка, фиолетовая, как Киззи, – я вздохнула, я отвернулась. Даже теперь, спустя столько лет и километров, мамино имя имеет власть надо мной. — Коричное дерево. У неё глаза были цвета пряности.

Бестолковые мысли. Почему я злилась? Ну почему?

– Киззи, – он выхватил самую суть и звучно швырнул в меня воспоминанием. – красиво. А ты почему Анна?

Хороший вопрос, чернокнижник. Хвалю.

– Мама хотела, чтобы я принадлежала этому миру, отцовскому. Будто бы с таким светским именем мне проще стать одной из нас, из вас. – Странный был расчет, да сработал, кажется, Карильду я теперь принадлежу вся, с потрохами и юбками. – Дома я Анкой была и Аннушкой.

– Аннушка, – и снова, самое колкое, самое нежное выцепил, – мне нравится.

Аннушка.

– Только не надо, пожалуйста, меня так называть, – не хочу от тебя это слышать, может, от Килвина? Он добрый и смешной, ему пойдёт, его подпущу, а тебя? Да катись ты, боже мой, ко всем чертям и демонам.

– Ладно».

Ладно.

И всё же я хотела понять, чем закончится… Знаете? Знаете? Руки холодные по позвоночнику скользят, кусают нежную кожу. Ей быть тёплой, живой и бархатной предначертано. Только плевать всем. И мне вместе с ними, наверное. Верить не хочется, хотя верится. Вопреки, верится. Зачем-то, для чего-то… и руки по бокам вдоль талии, вдоль линий старого пальто безвольно падают. Не достучалась, не докричалась, одна тьма мне осталась, одна плотная, одна сильная, что покрепче меня будет, попрочней.

Это запретное, не для глаз, не для добрых рук. Мне в одиночестве у стены в сетку старых камней ждать рассвет. Говорят, он будет солнечным, но, похоже, без меня будет. Я так хотела, сделать по-своему, что совсем от людей убежала, а они (люди) такое прощать не научены.

«– Ты, правда, хочешь? – я села на краешек кровати, подобрав одеяло. – Хочешь послушать?

Опять вспомнилось. Руки, холод, мандарины. Встретились и разошлись.

– Ну? Развлеки меня.

Его голос, приправленный простудой. Мои волосы, неостриженные. Холодная комната. Он не топил. Забыл? Поленился? Не встал?