Три ролика магнитной ленты

Вечерами, когда все расходились домой, он еще оставался в редакционной комнате. Что он делал? Возможно, перечитывал материалы предстоящих передач, возможно, составлял план работы на следующую неделю, хотя почти всегда этим занимался я. Вообще Мокеич не любил писать, он был, так сказать, прирожденный руководящий товарищ. А поскольку единственной «кадрой» у него был я, то Мокеич руководил мной. Но надо отдать ему должное: Мокеич обладал незаурядным репортерским даром и находчивостью. Поэтому, когда нужно было где-нибудь записать отклик на какое-то важное событие, или сделать экстренный «репортаж с места», или вести трансляцию праздничной демонстрации, наше телерадионачальство всегда посылало Мокеича. Кроме напористости Мокеич имел весьма представительный вид — солидный рост, этакую вальяжность, внушительность в лице с крупным носом, и обладал хорошо поставленным баритоном. Все это делало его в наших сферах «незаменимым». А еще Мокеич был непременным выступающим на всех наших собраниях. Когда Мокеич выступал, мне всегда казалось, что фразы, вероятно заранее приготовленные, вылетали сами собой; он каждый раз моделировал свою речь из готовых блоков, меняя их расположение в зависимости от обстоятельств, точно так, как дети играют в кубики. И еще я замечал, что Мокеичу нравилось то, как он говорил и какое впечатление производило его выступление на окружающих. Ему нравилось, когда в вале улыбались. Он любил мягко поиронизировать над коллегами, но совсем необидно. Все это создавало ему репутацию «миляги», «своего в доску».

Несмотря на то что Мокеич был старше меня на добрых двадцать лет, мы с ним общались на «ты». Он сам об этом просил. Возможно, хотел показать свой демократизм.

Мокеич много лет проработал редактором какой-то многотиражки. Потом перебрался на радио и, невзирая на свой далеко не молодежный возраст, вел молодежные передачи.

Мы иногда обменивались с ним впечатлениями о прочитанных книгах, журнальных новинках. Я нередко советовал Мокеичу прочесть то или иное понравившееся произведение. И когда потом у нас заходил разговор о какой-нибудь книге, которую в тот момент поругивали критики, Мокеич отводил меня в сторону и говорил тихо:

— Откровенно говоря, разумеется, между нами, мне лично эта вещь не понравилась.

— Да? А почему это должно оставаться между нами, если ты высказываешь свое откровенное мнение? Разве в том, что тебе не понравилась книга, есть что-то нежелательное для окружающих?