Три солнца. Повесть об Уллубии Буйнакском

Почему же он, Уллубий, отказался бежать? Почему поддался минутному душевному движению? Почему поступил так нерасчетливо? Не будет ли он потом жалеть об этом, проклинать этот свой злосчастный порыв? Имел ли он право считаться только с собой, со своими представлениями о порядочности, о благородстве? А как же разум, о котором говорил Белинский? Как же целесообразность? Как же долг? Там, на свободе, он нужен. Там от него было бы куда больше проку…

Да, это так. Но всегда ли следует руководиться одной только целесообразностью? А как объяснил бы он этот свой поступок народу? Как смог бы потом глядеть в глаза людям? Самому спастись, а товарищей, верных соратников твоих, пусть убьют? Нет! Это недостойно истинного горца. Да и вообще — недостойно человека. Неужели жизнь важнее всего на свете? Важнее сознания своей правоты? Важнее веры в свои идеалы?

Нет, он поступил правильно. Поступить иначе он не мог. Он ненавидит страдание. Он не хотел бы страдать. Но если ради своих убеждений, ради достижения идеалов ему придется умереть… Что ж… Это будет достойное завершение его судьбы.

Весь день нынче не идут у yего из головы слова старинного поэта:

Идти своим путем свободно,

Так жить, как просится душа, -

Все это очень благородно,

Но в этом мало барыша…

Да, барыша в этом и впрямь немного. Ну и бог с ним, с барышом. В конце концов, у каждого свой барыш, свои понятия о выгоде, о благе, о счастье… Видно, так уж он устроен, что для него важнее всего быть в ладу с самим собой, со своей совестью.

Одна только мысль терзает его, не дает покоя: как объяснить все это Тату? Может быть, написать письмо?

«Радость и солнце Татушенька!

Прости, что так вышло. Я не мог бежать один, оставить товарищей. Как-то это не по мне.

Клянусь честью, всем, что мне дорого в жизни, я ни на минуту не колеблюсь умереть… Что такое жизнь? Разве не умирали в тысячу раз лучше, смелее? Все это ерунда… Может быть, читая эти строки, ты улыбнешься и скажешь: «А, храбришься, значит, с тобой, мальчик, что-то неладно!»

Хорошая, смелая Тату, клянусь, ты для меня единственный человек, от которого я ничего не скрою и которому, как на духу, готов открыть свою душу.

В эти дни я себя не узнаю. Если задумаюсь и замечтаюсь, то только о тебе, о смерти совсем не думаю, как будто ее и не существует. Умереть, зная, что есть дорогой тебе человек, не так страшно, но без этого я бы испытывал пустоту в душе!

Я старался, как мог, пройти свой недлинный жизненный путь. Никто не скажет, не смеет сказать, что я был нечестен, не смеет меня поносить. Этого вполне для меня достаточно.

Какова была моя жизнь? Поверь мне, не видел я радостей с самых малых лет; и вот теперь, оказывается, на закате я нашел себе солнце, улыбнулось мне ясное, чистое небо, и эта улыбка была твоя. Да, твои дивные глаза говорили, чтобы я шел радостно и смело, что отныне я имею милое, дорогое существо. Ты очень хорошо на мое письмо ответила: «Ведь я люблю Вас». Этого мне вполне достаточно, я счастлив с той минуты. Но разлука, и вечная, так скоро нас с тобой настигла! Зачем? Не судьба! Любящий тебя Уллубий».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дом на Соборной улице. Обыкновенный двухэтажный дом с балконом, никогда не привлекавший к себе особого внимания прохожих, хотя все знали, что это — здание мирового суда. Но вот уже три дня около этого невзрачного дома толпится народ, то и дело подъезжают к нему фаэтоны с нарядными седоками. А толпа у дверей такая густая и плотная, что этим важным господам с трудом удается пробиться сквозь нее. Народ запрудил не только мостовую и тротуары: иные примостились на заборах, на крышах, даже на деревьях. Долгими мрачными взорами провожают они вступающих на порог городского суда офицеров в полковничьих погонах, кадиев в белых чалмах.

Шила в мешке не утаишь. Давно уже по городу поползли слухи, что десятого июля начнется судебный процесс над руководителями дагестанских большевиков, обвиняемыми в попытке государственного переворота. Задолго до начала процесса жители Порт-Петровска узнали, что правительство Халилова, сговорившись с деникинскими властями, создало специальный, так называемый военно-шариатский суд для рассмотрения «особо опасных» преступлений большевиков, уже около трех месяцев томящихся в тюрьме.

Зал не мог вместить всех желающих, да это и не входило в расчеты властей. Поэтому заранее были розданы специальные пропуска всем, чье присутствие сочли желательным или по крайней мере возможным.

Умуят, Умукусюм и Тату, как ближайшие родственницы заключенных, оказались в числе тех, кого пропустили сюда. Пробравшись в переполненный зал, они с трудом пристроились в одном из последних рядов.

— Жалкая кучка голодранцев! И эти-то молокососы хотели свергнуть законную власть! — услыхала Тату.