Три солнца. Повесть об Уллубии Буйнакском

Уллубий рассказал обо всем этом Тату, которая слушала его, затаив дыхание. Она была счастлива, что имя Уллубия, которого она боготворила, который был ей все равно что братом, даже ближе брата, — что его имя с каждым днем все громче и громче звучало в горах и степи. Но еще больше она была счастлива тем, что во всем этом была пусть крошечная, но все-таки реальная доля и ее труда — ведь она тоже участвовала в работе «Просветительского бюро».

— А кто вам в Анджи готовит еду? Кто стирает? — вдруг, нахмурив брови, заботливо спросила она.

— Есть там одна милая женщина, она все делает, что надо, — ответил Уллубий. И, подумав, добавил: — Пожилая женщина. Можно даже сказать, старушка.

После небольшой паузы он сделал еще одно добавление:

— А иногда дочка ее готовит.

— Большая? — спросила Тату.

— Такая же, как ты.

— А как ее зовут?

— Оля, — ответил Уллубий.

Тату помолчала, а потом задала еще один вопрос:

— Она красивая?

— Да как тебе сказать. Обыкновенная…

Уллубий и сам не мог бы объяснить, в чем тут дело, но этот неожиданный вопрос Тату его и смутил, и обрадовал. Тату как будто тоже была чуть смущена неожиданным оборотом, какой принял их разговор. Во всяком случае, она не стала особенно задерживаться на этой теме, а вновь вернулась к тому, о чем они говорили вначале:

— Уллубий! Ну когда все это кончится? Все только и делают, что грызутся друг с другом, спорят до хрипоты, даже до оружия уже дошло. А власть все не меняется… А как у вас в Анджи?

— У нас там совсем по-другому, — сказал Уллубий. — У нас власть Советов. Ну да ничего, скоро и здесь, в Шуре, будет то же самое. Пусть злобствуют, пусть бешено сопротивляются наши враги — наша победа неизбежна, Доживу ли я, доживем ли мы с тобой до нее — это уж вопрос другой. Но большевики все равно победят. Потому что на их стороне правда. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо прошептала она. — Я вас хотела спросить… Я давно уже об этом думаю. Только если вам это покажется глупостью, вы, пожалуйста, надо мной не смейтесь. Не будете?

— Не буду, — пообещал Уллубий.

— Честное слово, не будете смеяться?

— Честное слово.

— Я хочу знать, будет ли коммунизм для нашего народа какой-то особый или такой же, как для всех.

— Не такой уж это глупый вопрос, Тату, — серьезно сказал Уллубий. — Признаться, я и сам много об этом думал. Прежде всего надо сказать, что коммунизм — это весьма отдаленное наше будущее. Не надо думать, что вот мы победим и тотчас же, буквально на следующий день после победы придет коммунизм. Сейчас мы боремся за утверждение такой власти, которая создаст все необходимые предпосылки для построения нового, коммунистического общества. Власть эта называется диктатурой пролетариата… Ты что, записываешь?

— Да, — сказала Тату. — Это ведь не только меня волнует. Мы с подругами об этом много спорили. Даже пробовали Сен-Симона читать, но у него ничего про это не сказано.

— Да, у Сен-Симона про это не сказано, — улыбнулся Уллубий. — Впрочем, не только у Сен-Симона… Так вот, если я правильно понял твой вопрос, тебя интересует, исчезнет ли при коммунизме национальное своеобразие Дагестана? Или оно сохранится?

— Да, — подтвердила Тату. — Меня это интересует, потому что я люблю свой народ. Больше всего на свете, больше жизни. И я не хочу, чтобы он стал, как все. Хочу, чтобы он навсегда сохранил свое… свою… — она запнулась.

— Свою индивидуальность. Свою неповторимость. Свою непохожесть на другие народы, да? — помог ей Уллубий.

— Да, — упрямо тряхнула она головой.

— Ну что ж, и для меня тоже не безразлична судьба моего народа. И я тоже не хочу, чтобы мой народ растворился, исчез, утратил свое национальное своеобразие. Но вот ведь какая тут закавыка. Ты говоришь, что любишь свой народ. Весь? Целиком? Всех готова любить? Всех и каждого?

— Всех и каждого! — пылко воскликнула Тату. — От Магомы до какого-нибудь Хасбулата! За них за всех я готова страдать…

— Прямо-таки за всех? И за Гоцинского тоже? И за этого злобного карлика Узун-Хаджи? Они ведь тоже, если я не ошибаюсь, принадлежат к тому же народу, который мы с тобой оба так любим…

Тату растерянно молчала.

— Вот какая сложная вещь, оказывается, любовь к своему народу, — вздохнул Уллубий. — Жизнь так устроена, что, если тебе на самом деле дороги интересы Магомы и Ахмеда, ты должна ненавидеть толстобрюхого Нажмутдина, и злобного шейха Узуна, и богача Хизри, и Нухбека Тарковского, потому что они могут процветать, только угнетая Ахмеда и Магому, заставляя их прозябать в нищете, темноте и невежестве. Так вот, дорогая Тату, Я тоже готов страдать, я тоже готов отдать свою кровь, капля за каплей. Но не ради всех, а ради Ахмеда, ради Магомы… Ради того, чтобы они жили свободно и счастливо. Ох, я, кажется, совсем уморил тебя. Хотел сказать в двух словах, а вышла целая лекция..!

— Ой, что вы! Наоборот, это я вас совсем замучила вопросами, — засмущалась Тату. — Однако, куда же делась мама? Я уж начинаю волноваться. Она давно должна была прийти…

В окно сильно постучали.

— Кто это? — испуганно вскрикнула Тату.

— Не бойся, это за мной. Мне пора.