Три степени свободы (СИ)

Снова послышался скрежет, нетерпеливый стук и, не выдержав, распахнул окно. Мгновенно задул холодный ветер, прожгло насквозь, кожа покрылась мурашками, и я тщательно всматривался — то в сад, то в дальше уходящий лес.

Никого не было, никто не стучался, хотя показалось наяву. Вероятно, мне надо было отдохнуть.

========== Глава 7. Зверем зверством зверями ==========

Дыма было так много — темного, объемного, накрывал всю площадь возгорания и разносился далеко за пределы. Стоя на возвышении, все равно умудрялось накрывать, пришлось пару раз прокашляться и после защипало заслезившиеся глаза. Где-то на корочке сознания возникла мысль, что нечто человеческое внутри проснулось от вони огня и горящей плоти. Жаль только, что проснулось для того, чтобы мгновенно уснуть заново.

Люди бежали, ничего не прихватив, никого не забрав, порой даже оставляли детей — потерянных, ревущих; они надрывались в крике, пугливо оглядываясь, не понимая происходящего. Я понимал, но тоже только смотрел, тогда, честно, я своими руками не делал плохого. Не делал плохого! Нет.

Начал делать позже, несколько позже в другие пылающие ночи. Открывать дверь, выбивая, вырубая, снося, заходить в дом волком, подниматься по лестнице в темноте, безошибочно направлять в сторону спальни и опускать ручку, бесшумно отворяя дверь и эту. Никого не обнаруживать медленно ползущим взглядом и тихо наклоняться, заглядывая под кровать.

Рука замирала всего на секунду и после опускалась, через фрагмент из пары дней, перестала замирать вовсе, но стала опускаться чаще. Убивать проще, когда ты этим уже занимался. Чужие напуганные глаза — это просто страх в воде; страх, который ты видишь, наклоняясь над речкой; больше я ничего не видел, только себя перед смертью других. Наверное, это редчайшей консистенции эгоизм.

Так или иначе, мы позабавились вволю, в настоящую волю — дикую, неконтролируемую. Несли потери и смеялись, не замечая коих, смеялись, грабя, убивая, ходя ураганом по землям, выжигая дома, снося деревни до основания, до выжженной сухости и стремились поскорее убраться. Я плохо чувствовал, видя последствия; плохо соображал к чему ведется, зачем; не видел точной связи между целью и войной и какой цели добивается сама война. Почему-то когда в нее вступаешь — теряется и размывается все, кроме инстинкта выжить; именно этим инстинктом оправдываю натуру, мерзости, что творил, то, что совершал… Потянуло на откровения, память накатывает комом, все смешав воедино. Вот помню себя, закрывающего чужие холодные глаза, а вот уже сижу посреди трупов, мои ноги на одном из них, упираются подошвы словно в бревно и смотрю только туда, где соратники пьют, развлекаются с дамами, чьих мужей и перебили. Один заблевывается, отхаркивается, второй закашливается, пустив алкоголь не в то горло, третий закуривает, пуская даме дым в прелестнейшее лицо.

Ты… Кто-нибудь когда-нибудь ложился в постель с горячим живым телом, а просыпался с холодной, остывшей и застывшей глыбой льда? С изваянием смерти? И так ведь можно, убивая в процессе удовольствия, неважно — душа, пережимая горло или уже после оргазма, перерезая трепещущие тело. Скатываешься весь в крови и чувствуешь себя убившим Нелеллу еще раз, вернувшимся к истокам зародившегося мрака. Ничего не приносило большей сладости.

— Что ты чувствуешь, вспоминая? — собеседник впервые открывает рот, за все долгое время повествования.

— Надеюсь, ты не жаждешь услышать упоминания совести, — усмехаюсь, чуть отворачиваюсь от него, устремляя взгляд на деревянную дверь — дерево так хорошо горит: — Я чувствую… ничего, абсолютно ничего, только уверен, что поступал правильно.

— Правильно? — переспрашивает, поднимая брови в удивлении. — То, что вы сделали, — прижимает руку к области сердца, — то, что ты сделал… — и качает головой, вспоминая, что он не человек королевства: — Столько людей унесло, столько жизней сломано и утащено в небытие, а ты не чувствуешь и капли раскаяния. — И, не прерываясь, сам уносится в прошлое мыслями: — Была у меня чета знакомая, хорошие люди, мирные, добрые… большая семья, да. Были — и больше нет, возможно, это ты поднялся к ним в спальню тогда.

— Возможно, — хочется отвернуться от него еще больше, — но надеюсь, что нет. Я ведь никому не хотел причинить вреда, честно, никому, никогда. Только тем, кто на моем пути, так что делать, если весь мир, все в определенный момент перекрали мною возжеланный путь? Что я мог делать, если не убивать?

— Ах, этот загадочный Ореванара… — смеется горько, — столько ради него вытворил, но вот ты здесь, со мной, а его и в помине нет. И ты не думал, может, мертв давно, может, кто и его убил?

Сказанное вызывает во мне усмешку, да уж, сколько иронии.