Три судьбы

Феликс стал ее первым доверенным лицом, перескочив сразу несколько обязательных иерархических ступенек, чего в организации никогда прежде не случалось, и оттерев преемника и первого зама Петеньку – лопоухого очкарика с яйцеобразным лысым черепом. Должность открыла ему доступ к кредитам коммерческих банков и базе данных организации. Но все это, казалось, его очень мало радовало, пока не была решена главная мучительная проблема с девчонкой. Он ни разу не назвал ее дочерью.

Людмила не могла себе позволить уничтожить девочку – такой бесценный для организации материал. Ее нужно было изолировать, надежно изолировать, чтобы она никак не смогла добраться до отца. По крайней мере в этом году…

Но Феликс отвергал все доводы Людмилы. И вот, когда замыслы начали срываться один за другим, Людмила почувствовала подвох в том радушии, с которым ее встречал Феликс. А что, если он использует ее состояние для внушений? А что, если в то время, пока она кувыркается в ослепительных эротических грезах, он внушает ей то, что ему нужно? Как и когда у нее появилась мысль сделать его своим помощником, через голову надежного, проверенного и прошедшего тяжелые испытания в восточных школах Петра? Да и Петр смотрит на нее подозрительно и небось уже накропал не одну телегу начальству. А значит – приедут с проверкой. А значит, девочка – ее единственный козырь. Козырь, который оправдывает все. Она сдаст им Феликса, и они не тронут ее. Людмила поежилась. Ей было хорошо известно, что случается в организации с руководящими работниками, не справившимися со своими обязанностями. Если что не так, ее найдут в петле, а на столе будет лежать ее рукой написанная записка: «Прошу никого не винить…» Заплаканная подруга и еще десяток «близких» знакомых подтвердят, что в последние дни она выглядела странной, отказывалась от помощи, а в заключение выплывет справка десятилетней давности о том, что она с детства подвержена депрессиям. Вот и все. Феликс может суетиться сколько хочет. Смешно бояться собственной дочери! Да и где гарантия, что у него нет других дочерей?

8 (Лялька)

– Елена Петровна…

Женщина вздрогнула и чуть подалась вперед. О том, что звали ее Еленой да еще что отчество у нее было, она вспоминала только здесь, в милиции. Для всех остальных она была Рямой. Кусок фамилии – Рямина – застревал костью в горле. Девичье имечко Лялька покрылось толстым слоем пыли в сундуках памяти. Она никогда не доставала его, чтобы примерить хотя бы наедине с собой, у зеркала. Она теперь не смотрелась в зеркало. Бурная жизнь превратила ее не то чтобы в старуху, но в существо без пола и возраста, в мумию – долговязую и тощую. Кожа лица была точно пергамент, светилась. Казалось, колупни – треснет, как тонкая пленка. Поэтому Ряма никогда не прикасалась к лицу, и если доставались ей тумаки от очередного сожителя-собутыльника, бросалась как подкошенная на пол, лицом вниз, и закрывала голову руками.

– Елена Петровна Рямина. Тридцать шесть лет. Сколько раз мы с тобой за последний год встречаемся?

– Третий, – быстро ответила Ряма.

– Пятый, – поправил участковый. – Пятый раз. И что ты мне говорила в четвертый?

– Не помню…

– Я помню. В четвертый раз, так же как и в третий, равно как и во второй, и в первый, ты говорила мне, что именно этот твой раз – последний. Верно?

– Честное слово, – Ряма приложила руки к плоской груди и смотрела на участкового жалобно, как богомолица.

– Решено тебя на лечение отправить. При-ну-ди-тель-но.

– Это куда же? В дурку?! Да я… да мне…

Она захлебнулась слезами, а участковый помахал перед собой папкой.

– Разит от тебя, как из помойной ямы. Где вчера была, помнишь?

– У Кольки.

– А потом?

– На пятаке.

– Ну а сюда откуда попала?

Ряма обреченно молчала. После пятака память упорхнула птичкой куда-то в более приятные места, наверно. Ряма ни черта не помнила.

– Сюда ты попала, как сказано в протоколе, из-под куста…

– На пятаке?

– Нет, на бульваре.

– А-а-а, – протянула Ряма, меняя интонацию этого многозначительного звука с вопросительной на растерянную. – Ага.

– Давай так. Ты меня сто лет знаешь.

– Знаю, – подтвердила Ряма, вспоминая, как в детстве участковый, еще молодой в те годы, Петр Ильич, приходил частенько к ним в дом по вызову соседей, когда родители, выясняя отношения, начинали крушить остатки мебели.

– Ты пойми, – Петр Ильич перешел на доверительно-семейный тон. – Болезнь у тебя, понимаешь? Не можешь ты пить. А не пить – тоже не можешь.

– Это точно. Разве это болезнь?

– Говорят, болезнь, – участковый развел руки. – Так что, Ляля, пусть подлечат немного. Дней десять. Отдохнешь. Отъешься. А?

– Ладно. – Голос у Рямы дрожал.

Ляля… Когда-то она была первой красавицей везде – во дворе, в школе. Несмотря на родителей-алкоголиков, несмотря на перелицованные с чужого плеча и застиранные чуть ли не до дыр платьица, ни один мужчина в возрасте от десяти до восьмидесяти не мог пройти мимо нее не оглянувшись.