Три судьбы

Петр Ильич был тогда молодым и бойким милиционером. С ее родителями был суров, но в основном только грозил, потому что каждый раз, когда он являлся, непонятно было, кого из этой семейки лучше упечь на пятнадцать суток – отца или мать. Оба были агрессивными, сыпали нецензурной бранью и в драках, неизвестно кем из них спровоцированных, участвовали с одинаковым рвением.

«Пожалели бы ребенка, – кричал на них Петька-милиционер, как они его звали промеж себя. – Девчонка растет – загляденье…» – «А ты на нашу дочку не заглядывайся!» – огрызалась мать. Петя краснел, но продолжал воспитательную беседу, как того требовали его обязанности: «Другие будут скоро заглядываться! А она ведь у вас в школу раз в неделю ходит…»

Лялька с дрожащими губами выглядывала из своего угла, в ужасе думая, что Петька сейчас начнет рассказывать родителям о том, что она еще и курит, и выпивает со старшеклассниками. Поймал он всю их кодлу недавно за гаражами. Но Петька почему-то промолчал, увидел, как подергивается у нее лицо, и пожалел. Родители у Ляльки, в общем, строгие были. За школу не ругали особенно, а вот застав с сигаретой однажды, мать ей чуть половину шевелюры не выдернула, да и отец потом еще ремнем окатил: «Чтобы девка – да курила! Совсем свихнулась, тварь?» Мать к папиросам не прикасалась. При отце. С подружкой как-то раз дымила. Но потом целый день чистила зубы и жевала лавровый лист, чтобы отбить запах. Лялька тогда болела, и считалось, что спала.

Как только ее фигурка стала наливаться соками женского естества и она перестала походить на мальчика, пришлось туго. Каждый пацан в школе норовил ущипнуть ее за грудь, которая уже не умещалась в старом материнском лифчике. Когда же тот треснул по швам, Лялька выбросила его в помойное ведро и стала обходиться без него. Соски рельефно выпирали через тонкую ткань застиранной школьной формы, которую она вот уже второй год донашивала за троюродной сестрой. Теперь старшеклассники тихо обмирали, завидев Ляльку издали, и норовили завести с ней любую беседу, не в силах оторвать взгляда от ее груди.

Однажды один из этих старшеклассников и затащил Ляльку в комнату технички, где, тяжело дыша и поминутно гремя нагроможденными там ведрами, всю общупал и обгладил, как утюгом, своими нагретыми юношеской страстью потными ладонями. Ляльке понравилось. Голова закружилась, в груди что-то потяжелело, в животе – наоборот, опустело. Однако о влюбленности не могло быть и речи. Слишком уж омерзительная рожа была у ее поклонника. Но, с детства умея извлекать выгоду из каждого житейского пустячка, Лялька решила и на этот раз что-нибудь выгадать из мальчишеского интереса.

Ее избранник был прыщавым очкариком, но из хорошей семьи, что особенно ей льстило. По понедельникам, средам и пятницам, когда у него дома никого не было, она тайно пробиралась к нему в подъезд, чтобы, не дай Бог, никто из соседей не догадался, куда и к кому она направляется. Первым делом Лялька шла на кухню и наедалась до отвала. После таких вкусностей, которыми кормил ее Борька, можно было позволить ему все, что угодно. Но Лялька позволяла не все, а только – до пояса. И, накормив свою голубушку в очередной раз, Борька укладывал ее на диван в одних только толстых колготках с заплатками, чтобы, потея и чуть ли не теряя сознание, беспрепятственно мять ее умопомрачительно стоящую сосками к потолку грудь и выпирающий живот, бурчащий на все лады после обильной трапезы.

Когда его руки в отчаянной попытке пытались проникнуть ниже, под колготки, Лялька тут же приходила в себя, вскакивала и ругалась матом. На самом деле она не столько возмущалась его действиями, сколько стеснялась голубых уродливых панталон, которые мать передала ей по наследству.

Иногда, наевшись, она не сразу раздевалась, а ходила еще по квартире, под сопутствующие стоны и уговоры Борьки, смотрела «как люди живут». Ей нравилось практически все. Все вызывало острую зависть: блестящий халат его матери, хрустальная пепельница отца, отдельнаяБорькина комната и кровать, покрытая мохнатым пледом. Чем дольше изучала Лялька этот шикарный дом, тем сильнее становилась зависть, появлялось нехорошее чувство, распространявшееся и на Борьку, и на всю его семейку. Каждая вещь словно кричала ей: «У тебя такого никогда не будет! Возвращайся в свою берлогу!»