Три товарища

— Не совсем так, милый. С нами-то у него хорошо получилось. Лучше просто не бывает. Только очень уж все быстро прошло. Слишком быстро.

Несколько дней спустя я почувствовал покалывания в груди и стал кашлять. Главный врач шел по коридору, услыхал кашель и просунул голову в мою комнату.

— Зайдите-ка ко мне в кабинет.

— Пустяки, уже прошло. Нет у меня ничего.

— Не имеет значения, — сказал он. — С таким кашлем вам нельзя сидеть у фройляйн Хольман. Пойдемте со мной.

В его кабинете я с особым удовольствием стянул с себя рубашку. Здесь, наверху, быть здоровым значило все равно что пользоваться незаконными преимуществами, и я чувствовал себя не то спекулянтом, не то дезертиром.

Главный врач смотрел на меня с удивлением.

— Да вы никак еще и довольны, — проговорил он, морща лоб.

Потом он меня тщательно осмотрел. Разглядывая какие-то блестящие штуковины на стене, я вдыхал и выдыхал, дышал глубоко и не дышал вовсе — все как он требовал. При этом я снова почувствовал покалывания и был доволен, что хоть чуть-чуть похожу на Пат.

— Вы простужены, — сказал главный врач. — Полежите денек-другой в постели или посидите по крайней мере у себя в комнате. Входить к фройляйн Хольман вам нельзя. Это опасно не вам, а фройляйн Хольман.

— А через открытую дверь мне можно с ней разговаривать? — спросил я. — Или через балкон?

— Через балкон можно, но не больше нескольких минут. Да и через открытую дверь, пожалуй, тоже, но только если вы будете тщательно полоскать горло. У вас, кроме простуды, еще и катар, как у всякого курильщика.

— А что с легкими? — Я почти надеялся, что с ними хоть что-нибудь не в порядке. Тогда мне было бы не так совестно перед Пат.

— Ваших легких хватило бы на троих, — заявил главный врач. — Давно уже я не видел такого здорового человека. Разве что печень слегка увеличена. Вероятно, вы много пьете.

Он выписал мне рецепт, и я ушел.

— Робби, что он сказал? — спросила Пат из своей комнаты.

— Говорит, мне нельзя к тебе на какое-то время, — ответил я через дверь. — Строжайший запрет. Ввиду опасности заражения.

— Вот видишь, — испугалась она, — я ведь давно тебе говорила.

— Ввиду опасности для тебя, Пат. Не для меня.

— Оставь эти глупости, — сказала она. — Расскажи мне подробнее, что с тобой.

— Это не глупости. Сестра, — обратился я к дежурной сестре, которая принесла мне лекарства, — скажите фройляйн Хольман, кто из нас двоих представляет большую опасность.

— Господин Локамп, — заявила сестра. — Ему нельзя выходить из комнаты, потому что он может вас заразить.

Пат с недоверием смотрела то на сестру, то на меня. Сквозь щель в двери я показал ей лекарства. Она поняла, что это правда, и принялась смеяться все больше и больше, пока не выступили слезы и не разразился мучительный кашель. Сестра метнулась к постели, чтобы ее поддержать.

— Боже мой, милый, — шептала Пат, — до чего же это смешно. У тебя такой гордый вид!

Она была в хорошем настроении весь вечер. Я, конечно, не оставил ее одну, но, закутавшись в шубу и замотав горло шарфом, просидел до полуночи на балконе, с сигарой в одной руке, с бокалом в другой и с бутылкой коньяка в ногах. Я рассказывал ей всякие смешные истории из своей жизни, прерываемый и поощряемый ее тихим птичьим смехом, я привирал напропалую, лишь бы почаще видеть, как улыбка скользит по ее лицу; я был счастлив оттого, что могу так заливисто кашлять, и осушил всю бутылку до дна и наутро был снова здоров.

Снова дул фен. Ветер скребся в окна, давили низкие тучи, снег начал сдвигаться, по ночам грохотали обвалы, и больные, взвинченные, возбужденные, не могли заснуть и лежали, прислушиваясь. На укрытых от ветра склонах зацвели крокусы, а на дороге наряду с санями появились первые повозки на высоких колесах.

Пат заметно слабела. Она уже не могла вставать. По ночам у нее часто бывали приступы удушья. Тогда она вся серела от смертельного страха. Я сжимал ее влажные бессильные руки.

— Только бы продержаться этот час, — хрипела она, — только этот час, Робби. В это время они чаще всего умирают...

Она боялась последнего часа перед рассветом. Она полагала, что на исходе ночи сила жизни ослабевает, почти исчезает, и страшно боялась этого часа и не хотела быть в это время одна. В остальное же время она держалась так храбро, что я невольно стискивал зубы, глядя на нее.

Я попросил перенести свою кровать в ее комнату и подсаживался к ней, как только она просыпалась и в глазах ее зажигалась отчаянная мольба. Я не раз вспоминал и об ампулах с морфием, лежавших в моем чемодане, и, конечно, давно пустил бы их в ход, если б не видел, как она благодарна судьбе за каждый прожитый день.