Три товарища

Я просиживал целые дни у нее на постели и молол языком всякую всячину. Ей нельзя было много разговаривать, и она любила слушать о том, что я повидал в своей жизни. Больше всего ей нравились рассказы о моих школьных годах, и не раз бывало, что, едва оправившись от очередного приступа, бледная, обессиленная, откинувшись на подушки, она уже требовала, чтобы я изобразил ей кого-нибудь из своих учителей. Отчаянно жестикулируя и сопя, разглаживая воображаемую рыжую бороду, я тогда принимался расхаживать по комнате и скрипучим голосом проповедовать какую-нибудь казенную премудрость. Каждый день я приплетал что-нибудь новое, и мало-помалу Пат освоила всех сорвиголов и забияк нашего класса, от которых так тошно делалось нашим учителям. Однажды к нам заглянула дежурившая ночью сестра, привлеченная раскатистым басом директора школы, и мне понадобилось немало времени, чтобы, доставив величайшее удовольствие Пат, убедить ее в том, что я не свихнулся, хотя и скачу среди ночи по комнате, нахлобучив на лоб шляпу и напялив на себя пелерину Пат: в этом образе я жестоко распекал некоего Карла Оссеге, коварно подпилившего учительскую кафедру.

А потом в окна начинал просачиваться рассвет. Заострялись черные силуэты горных вершин. А за ними все дальше раздвигалось холодное бледное небо. Лампочка ночника тускнела, покрываясь желтеющей ржавчиной, а Пат зарывалась влажным лицом в мои ладони.

— Миновало, Робби. Теперь у меня есть еще один день.

Антонио принес мне свой радиоприемник. Я подключил его к сети освещения и, заземлив за батарею центрального отопления, попробовал вечером поймать что-нибудь для Пат. После долгого хрипа и кваканья прорезалась вдруг нежная, чистая музыка.

— Что это, милый? — спросила Пат.

Антонио приложил к приемнику и программку. Я полистал ее.

— Кажется, Рим.

Тут и впрямь зазвучал глубокий металлический голос дикторши:

— Радио Рома, Наполи, Фиренце...

Я стал вращать тумблер дальше. Зазвучало фортепьяно.

— Ну, тут мне и смотреть не надо, — сказал я. — Это Вальдштейновская соната Бетховена. Я и сам ее когда-то играл, в те времена, когда еще надеялся стать педагогом, профессором или композитором. Теперь-то я давно все забыл. Покрутим-ка дальше. Не слишком это приятные воспоминания.

Теплый альт — тихо и вкрадчиво: «Parlez-moi d’amour»[2].

— Это Париж, Пат.

Доклад о средствах истребления виноградной тли. Дальше. Рекламные сообщения. Струнный квартет.

— Что это? — спросила Пат.

— Прага. Струнный квартет, сочинение пятьдесят девять, номер два, Бетховен, — прочел я вслух.

Я подождал, пока закончилась часть квартета, повернул тумблер, и вдруг зазвучала скрипка, чудесная скрипка.

— Это, наверное, Будапешт, Пат. Цыганская мелодия.

Я настроил приемник почетче на волну. И полилась полнозвучная нежная музыка, рожденная согласным дыханием скрипок, цимбал и пастушьих рожков.

— Великолепно, Пат, а?

Она не ответила. Я обернулся к ней. Она плакала с широко открытыми глазами. Я одним щелчком выключил приемник.

— Что с тобой, Пат? — Я обнял ее острые плечи.

— Ничего, Робби. Глупо, конечно. Но когда вот так слышишь: Париж, Рим, Будапешт... Господи, а я бы мечтала спуститься хотя бы в поселок.

— Ну что ты, Пат.

Я стал говорить ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но она только качала головой.

— Да я вовсе не убиваюсь, милый, не думай. Не потому я плачу. То есть это бывает, но быстро проходит. Зато я так много думаю теперь...

— О чем же ты думаешь? — спросил я, целуя ее волосы.

— О том единственном, о чем я еще могу думать, — о жизни и смерти. И когда мне становится совсем уж тяжко и голова идет кругом, я говорю себе, что все же лучше умереть, когда еще хочется жить, чем тогда, когда уже хочется умереть. А ты как считаешь?

— Не знаю.

— Так и есть. — Она прильнула головой к моему плечу. — Если еще хочется жить, значит есть что-то, что любишь. Так тяжелее, но так и легче. Ты подумай, ведь я все равно бы умерла. А теперь я благодарна жизни за то, что у меня был ты. А ведь я могла бы быть одинокой и несчастной. Тогда я рада была бы умереть. Теперь мне тяжело, но зато я полна любви, как бывает полна меда пчела, когда вечером возвращается в улей. Если бы я могла выбирать, я бы все равно выбрала из этих двух состояний теперешнее.

Она смотрела на меня.

— Пат, — сказал я, — но ведь есть еще и третье состояние. Вот кончится фен, тебе станет лучше, и мы уедем с тобой отсюда.

Она по-прежнему испытующе смотрела на меня.

— За тебя мне страшно, Робби. Тебе гораздо тяжелее, чем мне.

— Не будем больше об этом говорить, — предложил я.

— Я заговорила об этом, только чтоб ты не думал, что я убиваюсь, — сказала она.

— Да я и не думаю так, — сказал я.

Она положила ладонь на мою руку.

— Может, пусть цыгане поиграют еще?

— Ты хочешь их послушать?

— Да, милый.

Я снова включил приемник, и вот сперва тихо, а потом все громче и полнее зазвучали в комнате нежные скрипки и флейты на фоне приглушенных цимбал.

— Замечательно, — сказала Пат. — Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит.