Три товарища и другие романы

— Боли еще будут. Не очень сильные, и мы вам поможем их перенести. Но, разумеется, перемены наступят. Да вы и сами знаете.

Она кивнула.

— Вы меня разрезали, Равич…

— Да, Кэте.

— Иначе было нельзя?

— Нет. — Равич выжидал. Лучше пусть сама спросит.

— Сколько мне еще лежать?

— Недели три, может, месяц.

Она помолчала.

— Может, оно и к лучшему. Покой мне не помешает. Я ведь совсем измучилась. Только сейчас понимаю. И слабость была. Но я не хотела ее замечать. Это как-то было связано одно с другим?

— Конечно. Безусловно.

— И то, что иногда были кровотечения? Не только месячные?

— И это тоже, Кэте.

— Тогда хорошо. Хорошо, что у меня будет время. Может, так было нужно. Сейчас вот так сразу встать и опять выносить все это… По-моему, я бы не смогла.

— Вам и не нужно. Забудьте об этом. Думайте о сиюминутном. Допустим, что вам сегодня подадут на завтрак.

— Хорошо. — Она слабо улыбнулась. — Тогда подайте-ка мне зеркало.

Он взял с ночного столика зеркальце и передал ей. Она принялась внимательно себя разглядывать.

— Равич, вон те цветы — от вас?

— Нет. От клиники.

Она положила зеркальце рядом с собой на постель.

— Клиники не заказывают пациентам сирень в январе. В клиниках ставят астры или что-то в этом роде. В клиниках к тому же понятия не имеют, что сирень — мои любимые цветы.

— Только не у нас, Кэте. Как-никак вы у нас ветеран. — Равич поднялся. — Мне пора. Часов в шесть я еще раз к вам загляну.

— Равич…

— Да…

Он обернулся. Вот оно, мелькнуло у него. Сейчас спросит. Она протянула ему руку.

— Спасибо, — сказала она. — За цветы спасибо. И спасибо, что вы за мной приглядели. Мне с вами всегда так покойно.

— Ладно вам, Кэте. Там и приглядывать-то было нечего. Поспите еще, если сможете. А будут боли, вызовите сестру. У нее для вас лекарство, я прописал. Ближе к вечеру я снова зайду.

— Есть что-нибудь выпить, Вебер?

— Что, было так худо? Вон коньяк. Эжени, выдайте доктору емкость.

Эжени с явным неудовольствием принесла рюмку.

— Да не этот наперсток! — возмутился Вебер. — Нормальный стакан! Да ладно, а то у вас, чего доброго, еще руки отвалятся. Я сам.

— Я не понимаю, господин доктор Вебер! — вспылила Эжени. — Всякий раз, стоит господину Равичу прийти, вы сразу…

— Ладно-ладно, — оборвал ее Вебер. Он налил Равичу коньяка. — Держите, Равич. Что она сказала?

— Она ни о чем не спрашивает. Верит каждому слову и не задает вопросов.

Вебер вскинул голову.

— Видите! — торжествующе воскликнул он. — Я вам сразу сказал!

Равич выпил свой коньяк.

— Вам случалось выслушивать благодарности от пациента, для которого вы ровным счетом ничего не смогли сделать?

— Не раз.

— И чтобы вам вот так же безоглядно верили?

— Разумеется.

— И что вы при этом чувствовали?

— Как что? — удивился Вебер. — Облегчение. Огромное облегчение.

— А меня с души воротит. Будто я последний прохвост.

Вебер рассмеялся. Бутылку он уже убрал.

— С души воротит, — повторил Равич.

— Первый раз в вас открылось хоть что-то человеческое, — заметила Эжени. — Если отбросить, конечно, вашу манеру изъясняться.

— Вы здесь не первооткрывательница, Эжени, вы здесь медсестра, не забывайтесь, — одернул ее Вебер. — Значит, с этим все улажено, Равич?

— Да. Пока что.

— Ну и хорошо. Утром сегодня она санитарке сказала, что после госпиталя хочет в Италию уехать. Тогда мы вообще выкрутимся. — Вебер радостно потирал руки. — Пусть тамошние медики этим занимаются. Не люблю смертные случаи. Для репутации заведения это всегда, знаете ли, ущерб…

Равич позвонил в дверь повитухи, которая изувечила Люсьену. Чернявый небритый малый открыл лишь после нескольких звонков. Увидев Равича, он попридержал дверь.

— Чего надо? — пробурчал он.

— Хочу поговорить с госпожой Буше.

— Некогда ей.

— Не страшно. Я подожду.

Чернявый попытался захлопнуть дверь.

— Если нельзя подождать, я зайду попозже, — уведомил Равич. — Но уже не один, а кое с кем, для кого у нее точно время найдется.

Малый не сводил с него глаз.

— В чем вообще дело? Чего надо?

— Я вам уже сказал. Я хотел бы переговорить с госпожой Буше.

Чернявый соображал.

— Подождите, — буркнул он наконец, но дверь захлопнул.

Равич смотрел на обшарпанную коричневую дверь, на облупившийся железный почтовый ящик, на эмалированную табличку с фамилией. Сколько же горя и страха переступило этот порог. Пара идиотских законов — и несчастные женщины вынуждены идти к таким вот повитухам вместо врачей. И детей от этого на свете точно не прибавляется. Кто не хочет рожать, всегда найдет выход, хоть по закону, хоть без. С той лишь разницей, что вот этак тысячи матерей из года в год перестают быть матерями.

Дверь распахнулась снова.

— Вы из полиции? — спросил небритый.

— Будь я из полиции, стал бы я на пороге торчать?

— Проходите.

И чернявый темным коридором провел Равича в комнату, битком набитую мебелью. Плюшевая софа, сколько-то позолоченных стульев, поддельный обюссонский ковер, комод орехового дерева, по стенам — гравюры с пастушками. У окна на подставке клетка с канарейкой. И повсюду, куда ни глянь, фарфор и прочие безделушки.