Три товарища и другие романы

— Жоан, — сказал он, — ничуть я тебе голову не морочу. Давай лучше я расскажу тебе историю про волну и утес. История очень старая. Намного старше нас. Вот послушай. Жила-была когда-то волна, и любила она утес где-то в море, ну, допустим, в бухте на Капри. И вот уж она этот утес и нежила, и омывала, холила и лелеяла, целовала день и ночь, обвивала своими белыми пенистыми руками. Вздыхала и плакала и умоляла прийти к ней, ведь она так утес любит, так омывает, так нежит, так подтачивает, и в один прекрасный день утес наконец не выдержал и рухнул в ее объятия.

Он отхлебнул кальвадоса.

— Ну? И дальше что? — спросила Жоан.

— И оказалось вдруг, что никакой он больше не утес и его не обнимешь, не обласкаешь, не омоешь ни пеной, ни горючими слезами. Это был теперь всего лишь огромный каменный обломок на дне морском, где-то глубоко под ней. Волна была страшно разочарована, почувствовала себя обманутой и ушла в море на поиски нового утеса.

— Ну? — Жоан смотрела на него, явно ожидая какого-то подвоха. — Что все это значит? Ему надо было просто оставаться утесом.

— Волны всегда так говорят. Но всякое движение сильнее любой твердыни. Вода камень точит.

Она досадливо отмахнулась.

— Какое это имеет отношение к нам? Это всего лишь сказка, и она ничего не значит. Или ты опять надо мной потешаешься. А когда дело до дела дойдет, ты меня бросишь, вот и все. Я это точно знаю.

— Это будет твое последнее слово, когда ты будешь от меня уходить, — со смехом заключил Равич. — Ты мне заявишь, что это я тебя бросил. И приведешь доводы, и сама в них поверишь, и докажешь свою правоту перед старейшим судом на свете. Перед природой.

Он подозвал официанта.

— Мы хотели бы купить эту бутылку.

— Вы желаете забрать ее с собой?

— Именно.

— Сожалею, месье, но у нас это не положено. Навынос не продаем.

— Спросите все-таки у хозяина.

Официант вернулся с газетой в руках. Это была «Пари суар».

— Шеф разрешил в порядке исключения, — объявил он, с силой вогнал в горлышко пробку и завернул бутылку в газету, предварительно вынув, аккуратно сложив и сунув в карман спортивное приложение. — Прошу вас, месье. Храните в темноте, в прохладном месте. Это кальвадос еще из поместья деда нашего хозяина.

— Замечательно. — Равич расплатился и взял бутылку, чтобы получше ее рассмотреть. — Пойдем с нами, солнышко, так долго согревавшее яблоки на нормандских ветрах в старом, заброшенном саду жарким летом и ясной синей осенью. Ты нам очень пригодишься. Потому как воздух мироздания пахнет бурей.

Они вышли на улицу. Начинался дождь. Жоан остановилась.

— Равич? Ты меня любишь?

— Да, Жоан. Сильнее, чем ты думаешь.

Она прильнула к нему.

— Иной раз что-то не похоже.

— Наоборот. Иначе я бы никогда ничего подобного тебе не рассказывал.

— Лучше б ты рассказывал что-то другое.

Он глянул на дождь и улыбнулся:

— Любовь, Жоан, это не тихая заводь, чтобы млеть над своим отражением. В ней бывают свои приливы и отливы. Свои бури, осьминоги, остовы затонувших кораблей и ушедшие под воду города, ящики с золотом и жемчужины. Жемчужины, правда, очень глубоко.

— Мне это все ни о чем не говорит. Любовь — это быть вместе. Навсегда.

Навсегда, эхом отозвалось в нем.

Бабушкины сказки для малых деток.

Тут даже за минуту ручаться нельзя.

Жоан запахнула пальто.

— Скорее бы лето, — вздохнула она. — Никогда еще я его так не ждала, как в этом году.

Она достала из шкафа свое черное вечернее платье и бросила на кровать.

— Как же я иногда все это ненавижу. Вечное это платье. «Шехерезаду» эту вечную. Изо дня в день одно и то же! Вечно одно и то же!

Равич смотрел на нее молча.

— Неужели ты не понимаешь?

— Еще как понимаю.

— Так почему ты не заберешь меня отсюда, милый?

— Куда?

— Куда-нибудь! Все равно куда!

Равич развернул бутылку кальвадоса и вытащил пробку. Принес рюмку и налил до краев.

— Выпей.

Она покачала головой:

— Не поможет. Иногда даже выпивка не помогает. Иногда вообще ничего не помогает. Не хочу сегодня вечером туда идти, к идиотам этим.

— Так оставайся.

— И что?

— Позвонишь, скажешь, что заболела.

— Ну так завтра все равно туда тащиться, только хуже будет.

— Ты и несколько дней проболеть можешь.

— А, все равно. — Она подняла на него глаза. — Да что же это? Что же это со мной, милый? Или это все дождь? И слякоть эта ночная? Иногда я словно в гробу лежу. Эти серые дни, я в них просто тону. А ведь еще сегодня у меня такого и в мыслях не было, я была счастлива с тобой в том ресторанчике, но ты зачем-то начал рассуждать, кто кого бросит. Не хочу об этом ни знать, ни слышать! Мне от этого тоскливо, в голову бог весть что лезет, и я места себе не нахожу. Я знаю, ты не о том совсем думал, но меня это ранит. Меня это ранит, и сразу начинается дождь, и эта темень. Тебе не понять. Ты сильный.

— Я сильный? — переспросил Равич.

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Ты ничего не боишься.

— Я больше ничего не боюсь. Отбоялся свое. А это, Жоан, не одно и то же.

Но она его не слушала. Мерила комнату своими длинными шагами, и комната была ей мала. У нее походка — как будто она все время идет против ветра, подумал Равич.